Скровишь — скесарю
Я все время пишу колонку про себя. Вроде как дневник веду: пошла в рыбный, купила триста грамм минтая, минтай уварила, скормила коту. Нашла в сети полюбовничка, утешилась, побежала в шляпную лавку, купила бейсболку «Анапа». Сменяла «Анапу» на «Агдам», упилась вусмерть, блевала, видела во сне мороженую рыбу. Все сны к деньгам. Хватит! Надоело! Пора и о других написать.
Есть у меня подруга. Хорошая, плохая — не знаю, главное — давнишняя. Известная, кстати, журналистка, специалист по современным прозаикам и поэтам. Так вот, подруга эта, Татьяна, собралась рожать. Не с бухты-барахты, а степенно, ежеминутно готовясь к роли информированной мамы. И вдруг случилось с Таней происшествие — начала отделяться плацента. На седьмом месяце. Бурно.
Понимаете о чем я? То есть ты живешь, ходишь, пьешь боржом, а в это время внутри тебя развивается такой маленький мук. Первое время тебя, конечно, дико это тревожит, ты корчишься в судорогах и сомненьях, как Сигурни Уивер в фильме «Чужие». Но потом наступает космос. Астрофизика. И вдруг — хоп! — у тебя на борту ЧП, и надо бы спасать корабль. Но бросить этого крошечного космонавта жуть как страшно. Как же… ведь он же… нет… А тебе говорят: «Милая, ну вы что, рехнулись. Ведь речь идет о вашей жизни. Вы вообще понимаете, что такое жизнь?»
Да что ж тут не понятного-то? Жизнь — это Солнечногорский пансионат для автодорожников, грибной дождь в Преображение, безногий инвалид на проспекте Мира. Жизнь — букетик крашеных васильков, бутылка халявного шато в чартерной Тушке, двухпроцентная улыбка премьер-министра и теплый чайник молока. Жизнь, мои дорогие, — это такое! Это… это, знаете что? Жизнь — это тот самый «югагарин». Он бултыхается у тебя в брюхе и весело бьет ножкою о ножку. А вы ему: «Поехали!» — «Черта с два, всем лицом на пол!»
В роддом отвезли на неотложке: «Мамочка, лежите спокойно, все будет хорошо», — заявила подвыпившая утренняя фельдшерица. Дверь лифта с грохотом открыл красномордый ветеран. «Ща, лежи, пог-ди…» — и рухнул Тане на лицо. «Это что! — зевнула сестра с каталкой, — тут вчера он одну на пол уронил. Чуть было не убилась. Но ведь уволить жалко, — старенький».
К полуночи умирающая Таня оказалась в предродовом отделении: за тонкой перегородкой орут бабы. Час орут, два, три — ну, сколько положено орать, столько и орут. Что же тут поделаешь — больно ведь. Все это время Таня, у которой, как вы помните, еще полдня тому едва не случился выкидыш, лежит на железной койке, упершись взглядом в неоновую сардельку лампы. Уж кто про нее вспомнил — не знаю, только часам к четырем утра за занавеской раздалось: «Девки, харэ орать, бля. Там же эта лежит — а мы ей даже снотворного не дали», — и к Тане со шприцом.
Уже засыпая, подруга моя увидала возвышающегося над собой амбала в запачканном кровью халате. «Смотри у меня, — улыбаясь, прохрипел он, — скровишь — скесарю «.
Я вам так все это последовательно и, вроде бы, спокойно выбалтываю, потому что Таня на следующий день оказалась в Центральной клинической больнице, той самой, где Ельцин мучался. Татьяна там тоже мучалась, само собой, но вполне гигиенично и грамотно. Ребенка, конечно, спасли, мать тоже. Спустя неделю после этой ночи, мы уже сидели в беседке и веселились над делегацией роддомовских врачей, рассказывавших, что переезд в ЦКБ — смертельно опасное предприятие. «Вы понимаете, что речь идет о вашей жизни?!» — талдычили они, заученную еще на фельдшерских курсах фразу. И на отсутствие реакции: «Вообще, вы соображаете, что по дороге могут начаться роды?!» На что улыбающийся кремлевский санитар сказал: «Собирайся, девочка, собирайся. Начнутся — примем роды».
Всем известно, что Земля — начинается с Кремля. Обидно только, что за его стенами она и заканчивается. По-прежнему.
Болтун — находка для шпиона, молчун — находка для врача.
Я обычно не распространяюсь о своих планах: мало ли чего. Вдруг, кто-то, пронюхав о том, что я собираюсь стать главной редакторшей важного журнала, займет это место первым. Или купит на распродаже фуфайку от Paul Smith, ту самую, родную, уютную и теплую, что я присмотрела для себя прошлым четвергом. Или, надменно поглядев в мой компьютер сквозь утлый ромб моей спины, назавтра опубликует эту заметку под своим именем, или — ужас, ужас! — под каким-нибудь псевдонимом. Селезень Алисов или Ветер Красовский, или бог знает каким еще.
Так, во избежании обидных корч, молчу уже много лет. Дую щечками шары, жую вригли-сперминт-дабл-минт, кручу зрачками, словом живу нормальной подводной жизнью. Но со вчерашнего дня решила — все, молчунов и без меня довольно, надо кому-то уже заговорить.
Решила я это не с панталыку, а, встретившись с одной важной дамой, которой нанесла визит с коммерческой целью. Подумывала я — между делом — устроится в некую новую газетку, которую открывает бывший главный редактор «Коммерсанта» Раф Шакиров. А дама эта — Татьяна Плошко — рафова верная соратница, визави и руководитель культурного блока нового СМИ. Так что могла пособить. Недели две мы договаривались о встрече, и вот она состоялась.
— Че за газета-то, Тань? Как хоть называться будет?
— Алис, ну этого я вам сказать не могу. То есть я знаю, конечно, но… видите ли в чем дело. Раф мне еще официально не сказал, как она будет называться, то есть я видела, конечно, макет уже, логотип, сайт там официальный. Но понимаете, меня он еще не вызвал и не сказал официально ничего. Могу сказать одно — это короткое русское слово.
— Жопа что ли?
— Ну зачем вы так, я просто не должна вам много говорить, вы же еще у нас не работаете.
— А где все это находится?
— Понимаете, сегодня еще рано об этом говорить. Могу только сказать, что куплен особняк в пределах вот этого, ну… вот того… Садового кольца. Вот. И пока там идет ремонт. Все мы сейчас во временном помещении сидим, в офисе нашего олигарха.. Лисинего фамилия.
— Да, слыхала, он директор Липецкого завода металлургического.
— Ой, расскажите мне поподробнее. Наверняка вы больше меня знаете.
— Ну что вы, я только газеты читаю, и знаю то, что там пишут.
— А… (разочарованно) Жаль. По секрету вам скажу, Раф для культуры в газете такое необычное место отвел. Не последние полосы, как всегда, а очень ответственные, очень интересные полосы.
— Вторую и третью, что ли?
— Я вам не скажу. Более того, даже если мы вас примем на работу, я не уверена, что вы это сразу узнаете. У нас такая политика.
— И что же за место вы мне предлагаете?
— Видите ли, Алиса, дело в том, что обсуждать какие-либо должности я пока с вами не могу, хотя бы потому, что из того, что я прочла, мне вот совсем чтобы — ничего не нравится. Поэтому я и не знаю… Давайте, напишите вот колонку, ну вот обычную авторскую колонку, как вы писали, про телевидение. Посмотрите телевизор на следующей неделе и напишите, как Петровская, например.
— Хорошо, я постараюсь. А о какой сумме речь-то идет?
— Я не могу вам этого сказать. Может, я предложу вам самую большую обозревательскую ставку, а может самую маленькую. Пока о суммах рано говорить.
— Ну, надо же знать хотя бы о чем речь-то идет.
— Нет, нет, ну мы же умные люди. Мы, в принципе, я думаю, и не обидимся друг на друга, если у нас ничего не получится. И вообще, Алис, почему вы все время улыбаетесь?
Я не улыбаюсь, я усмехаюсь. Более того, я смеюсь, хохочу, гогочу просто над человеческой глупостью и таинственностью. И поскольку большего презрения к собеседнику, чем налетная скрытность трудно представить, единственной адекватной реакцией на нее может быть только веселая ухмылка в стиле «ври, ври, деточка».
Таня, можете считать эту заметку официальным отказом от так — по странности — и не поступившего предложения «попробовать пописать что-то в газету в одно простое слово за деньги может быть какие-то, в рубрики где-то расположенные». Благодарю покорно!