Когда падет Авалон

КОГДА ПАДЕТ АВАЛОН
Ольга Брилева, Днепропетровск, 2001
Первая серия
Юрка, принц эльфийский.
Звучит тревожная, чистая струнная музыка.
Начальные титры: Чаша, полная густо-красного вина. Откуда-то точно в центр чаши срывается капля и тревожит поверхность, идут круги. В чаше с каждым кругом все яснее проявляется видение. Оно растет, заполняя собой весь экран…
…пасмурный день, бурное море (Балтика или Белое или одно из северных озер), обрыв над водой, на обрыве — высокий юноша. Как он одет — неясно (из-за контрастности виден только силуэт). Это может быть и современная куртка с джинсами в обтяжку, и старинная туника — видно только, что ветер треплет капюшон за его спиной, играет его длинными волосами. Это Юрий, Краснов, он же Айлил Финн Да Дэрг, главный герой.
Камера приближается «наездом», юноша поворачивает голову к зрителю и поднимает длинный меч, покрытый вязью рун. По лезвию пробегает алый закатный блик. Теперь отчетливо видна одежда — короткая, до середины бедер, туника с вышитым воротом, поверх нее — куртка с капюшоном и тесьмой по краю. Камера добирает до самого крупного плана, когда видно уже только лицо юноши, делает круг — потом отъезжает назад и юноша опускает уже не меч, а ледовый молоток, и одет он не в старинную тунику, а в полартековую альпинистскую куртку и ветровку поверх нее, и стоит не на скале над морем, а на скальном лобике где-то в горах.
…круги идут по поверхности чаши. С титрами появляются все новые лица: темноволосая и темноглазая женщина с холодными, колючими глазами — Морриган; мужчина с длинными волосами, серьгой в ухе, одетый в кольчугу — Эохайд Каэль Дэрг, он же Александр Краснов, отец Юрия; юноша явно сибирского типа, конопатый, широколицый, стриженый «под ежик» — Кошон; потрясающе красивая девушка с шалой улыбкой — дочь Морриган; худощавый паренек с немного негроидным типом лица — Максим Шевцов; еще одна девушка, уже явно современного типа, коротко стриженая брюнетка с глубокими, умными глазами — Юлия Скуратова; длинноволосый юноша с очень аристократичным, тонко вылепленным лицом — Дуглас Мак-Леод, антагонист главного героя; коротко стриженный, серьезный молодой человек с резким, можно даже сказать — костлявым лицом — Олег Громов, третий товарищ Юрия-Айлила… еще разные люди и не люди, причем не просто так, а «в обстоятельствах» — перед зрителем мелькает та или иная сцена фильма. Появление персонажа сопровождается титрами с именем актера. Поединки на мечах причудливо перемешаны с бытовыми сценами, пейзажи Авалона — с видами Москвы, Долгопрудного, юга Украины, Кавказа, Иерусалима… Последнее видение в чаше — та сцена, которой открывается очередная серия.
Все это сопровождает голос чтеца. Текст начинается на языке сидов, в основе которого — древнеирландский. После первой фразы поверх него начинает звучать перевод — и вскоре заглушает текст, который идет неясным фоном, как обычно в фильмах с переводами. Чтец- «бард» читает песнь размеренно, сильно, а голос диктора-«переводчика» нарочито бесстрастен. Текст начинается с момента падения капли в чашу и заканчивается сценой открывающей очередную серию.
Текст чтеца:
Благословенна скела об Айлиле Сыне Смертной,
Айлиле Финне, сыне Каэль Дэрга,
Третьего из благородных королей Авалона
Эохайда, Ратоборца.
Скелу эту говорите
Все искупленные
Одной Кровью и одним Древом.
Собираясь на битву за правое дело —
И даже если будете сражены,
Славой превзойдете победителей.
Скелу эту говорите,
Чтобы избегнуть трех худших вещей:
Падения, предательства, холодного железа.
Скелу эту говорите над чашей пира
В ночь Самайна, разжигая огни,
Здесь, в Темайр Махе,
Пока стоят ее стены,
До того самого дня,
КОГДА ПАДЕТ АВАЛОН
Последние строчки появляются с титрами названия.
Весна 1986 года. Конец мая.
Город на юге Украины или России. Со всем, что положено: большой рекой, тополями, мягким южным говором, широким базаром, вездесущей зеленью и грандиозными промышленными зонами. Пусть это будет Днепропетровск — мне так удобнее, хотя это в принципе может быть и Николаев, и Херсон, и Ростов-на-Дону.
Квартал, застроенный «хрущобами», дворик, во дворике опять же все что нужно: сирень, качели, песочница, лавочки с неизбежными бабушками.
Бабушки пребывают в большом возбуждении. Во дворике столпотворение: кареты «Скорой», менты, просто зеваки. Слышны громкие, временами даже истеричные голоса.
— Уберите детей!
— Товарищи, а что случилось-то?
— Дайте пройти! Вы что, не видите — тут из милиции!
Сквозь толпишку не грубо, но напористо проталкивается мужчина лет тридцати, самого обыкновенного вида. Тип лица — «никакой», как, скажем, у актера Алексея Нилова. Одет тоже «никак» — обыкновенные советские серые штаны, обыкновенная, вышедшая уже из моды приталенная рубашка без пуговиц, с узкими, как было модно в семидесятые, «крыльями» воротника. Общее впечатление: мужчина достаточно аккуратный и подтянутый, чтобы следить за собой, но не следящий за модой. Ему достаточно, что он чист, наглажен и побрит.
Раздвигая людей, он сопровождает свои действия ровной, непрерывной и настойчивой скороговоркой:
— Разойдитесь, товарищи, ну совершенно нет ничего интересного, идите на работу… выходной? хорошо, тогда по домам, товарищи, а у нас выходных не бывает, милиция, опергруппа, не мешайте работать правоохранительным органам…
Наконец он оказывается на «пятачке» перед машинами «Скорой». Этот «плацдарм» уже удерживают менты.
— Капитан Козубов, четырнадцатое отделение, — он хлопает книжечкой перед носом патрульного сержанта и тот пропускает его внутрь. За его спиной какая-то бабуля с удовольствием объясняет зеваке:
— …Ни, нэ гуляла. А хоча бы и гуляла — то шо? Чоловика вже дэсять рокив нэ було. А вчора повэрнувся, та й такого наробыв. Жинку вбыв, сэбэ вбыв, хлопця сыротою полышыв. Як не хочеш, шоб жинка гуляла — та й нэ лазай в чорта на рогах дэсять рокив…
Подъезд — мрачный и затхлый, как все «хрущовские» подъезды. Двери главным образом крашены в кирпично-коричневый цвет или обиты черным дерматином. На втором этаже, чуть ли не биясь головой о почтовый ящик, рыдает молоденький ефрейтор. Врачиха время от времени сует ему в нос нашатырь, который он отпихивает.
— Спокойно, спокойно… — бормочет она.
Увидев капитана, ефрейтор отпихивает ее и кидается к нему.
— Товарищ капитан! Я… все как положено! Перду… предупредительный в потолок… А он — все равно… Товарищ капитан, я же при исполнении был…
— Все нормально, Костя, все будет хорошо, все правильно ты сделал, — тем же ровным, настойчивым голосом говорит капитан, быстро приобнимая ефрейтора за плечи и через пару секунд спихивая его, уже слегка ободренного, обратно врачихе.
Дверь одной из квартир на третьем этаже расхлобыснута настежь, замок вырван с мясом. Явно вышибали ногой. У перил курит приземистый круглый мужичок, похожий на Михаила Жванецкого. Одет намного более по-раздолбайски: советские джинсы, рубашка- ковбойка навыпуск.
— Привет коллегам, — он протягивает капитану ладонь.
— Чего стряслось? — спрашивает Козубов.
— Ты давно ел?
— Давно.
— Ну тогда загляни сначала.
Козубов перешагивает порог.
Обычная «интеллигентская» квартира. В прихожей, на антресолях, где обычно стоят банки с маринадом — все уставлено книгами. На двери в кухню — плакат: в верхней части — вершинная пирамида Эвереста, в нижней — группа альпинистов и надпись: «Эверест. СССР. 1982». На плакате несколько автографов. Это — первое, на что падает взгляд при входе в квартиру, потому что прихожая и кухня соединены прямым коридором. Второй коридор соединяет гостиную и прихожую и образует с первым угол в 90 градусов.
Козубов проходит по второму коридору и видит тело.
Мужчина, высокого роста и довольно крепкого сложения, но не «качок», лежит на полу ногами ко входу в гостиную, в луже собственной крови. Он почти голый — только бедра обернуты длинным махровым полотенцем. Положение тела таково, что сразу ясно: он двигался к дверям и был отброшен пулями на середину комнаты. Козубов приседает к телу, рассматривает его. В груди и в животе — четыре входных отверстия, верхняя часть полотенца, которым он обернут по бедрам, насквозь пропитана кровью. Лицо убитого скрыто разметавшимися, еще влажными длинными светло-русыми волосами. Козубов осторожно, чтобы не изменить положения тела, приподнимает густые пряди.
К лицу убитого лучше всего подходит слово «благородное». Ни следа ужаса, смертной муки — оно совершенно спокойно. Если бы от меня зависел кастинг, я бы выбрала на эту роль актера, игравшего главную роль в фильме «Золотое дно». Тот же тип: выразительные, резкие, но не грубые черты, большие глаза, немного длинноватый нос. В левом ухе — серьга, серебряное колечко с маленьким зеленым камешком.
Дальше, почти у самой балконной двери — еще одно тело в луже крови. Женщина. Лежит на боку. Светлое домашнее платье на пуговицах изрезано и так же пропитано кровью, как и рубашка мужчины. Светлые, коротко стриженые, слегка вьющиеся волосы слиплись. Лицо дико искажено, глаза выкачены и смотрят в потолок. Следы крови на стенах, оклеенных светлыми обоями, на сброшенной со стола-раскладушки скатерти в углу комнаты, на простыне полуразобранного дивана-«пианино», на светлой ГДРовской «стенке», занимающей почти половину пространства комнатушки. Похоже, что женщина металась по комнате, убегая от преследователя, полосовавшего и бившего ее ножом.
Однако нож — в ее руке. Пальцы с уже посиневшими ногтями сжимают цветную пластиковую рукоять обычного кухонного ножа из «нержавейки», а нож вонзен ей же в грудь.
Козубов переводит взгляд на потолок — действительно, в потолке дырка.
За спиной Козубова возникает его «напарник». Козубов поднимается и тихо спрашивает, показывая глазами на потолок:
— Между нами, девочками: «предупредительный» — твоя работа?
Тот, на одну секунду опустив глаза, возвращает Козубову пристальный взгляд с прищуром и так же тихо отвечает:
— Мы им уже ничем не поможем, Сава. А Костик — пацан. Я понимаю, ты — правильный мент. Может, и с него правильный мент когда-нибудь будет. Если ты ему жизнь не спортишь.
— Чего стрелял? Запаниковал? — кивает Козубов в сторону двери.
— Да тут любой бы запаниковал.
(Дальнейшая его речь сопровождается образной картинкой-флэшбэком а-ля «Расемон» или «Карты, деньги, два ствола»: молоденький ефрейтор выбегает из дверей отделения, бегом преодолевает условные два квартала до этого дома, взбегает на третий этаж, подходит к дверям, из-за которых слышится женский визг, звонит в них раз, другой — никакой реакции, кроме визга и стуков. Отступает к лестнице и с разбегу лупит в хлипкую дверь ботинком. Замок с хрустом выворачивается, ефрейтор хватается за кобуру и, на ходу вынимая «макар», приставным шагом идет по коридору. Перед ним открывается комната, где зарезанная женщина лежит на спине, а голый и мокрый злодей-убивец с окровавленными руками стоит над ней. Со зверской рожей он поворачивается к ефрейтору, тот кричит: «Стой, стрелять…», убивец бросается на него, ефрейтор стреляет).
— Как дело было — соседка позвонила. Бабка, вся такая бдительная из себя. Ой-ай, в соседней квартире женщину насмерть убивают. Костян подхватился, тут из отделухи два шага. Пока он добежал, она еще кричала. Он сначала позвонил, крикнул открыть — никакой реакции. Тут она кричать перестала. Он дверь ногой вышиб, кинулся в комнату — а этот как раз над трупом стоял. Увидел Костю — и попер на него. Буром. Ну сам посмотри — здоровый же бугай. Руки все еще по локоть в крови. Куда тут предупредительный, куда «Стой, стрелять…» Ты бы сам…
Его речь и флэшбэк пресекает появление эксперта.
— О-о-о! Экспертиза прибыла, — расплывается приземистый мент в деланной улыбке. — Не пр-рой-й-йдет и полл-года, и я п-появл-люсь! — он слегка хрипит, пародируя Высоцкого.
— Перестань паясничать, Витя, — отмахивается эксперт. — Так, что у нас тут? Ножевое и огнестрел? Ничего не трогали? Козубей, а ты бы пошел и разогнал толпу… Маячат тут, работать мешают.
Козубов направляется к двери, но по дороге, передумав, сворачивает в маленькую комнату. На ее двери тоже висит плакат — очередная заснеженная вершина.
Комната — типичное юношеское обиталище. Раскладной диванчик типа «Малютка», письменный стол, шкаф для одежды. Книжные полки. Над дверью приколочен турник. Рядом — самодельная скалолазная «стенка» — на нескольких шлямбурах держится длинная вертикальная доска, к которой гвоздями приколочены зацепки — короткие деревянные планки и бруски разной толщины. На столе в тяжелой бронзовой рамочке — фотография. Бледная советская печать. Явно «курортное» фото. Морской берег — Крым, Сочи, не разобрать. Мужчина и женщина стоят обнявшись: она впереди, он сзади, потому что на голову выше; его руки сомкнуты на ее талии, ее — запрокинуты за голову и обнимают его за шею. Оба по молодежной моде десятилетней давности — длинноволосы. Она — в легчайшем летнем сарафанчике, он — обнаженный до пояса, в вытертых добела джинсах и шейном платке. В ухе — все та же серьга.
— А ей длинные волосы больше шли, — говорит Витя. — То-то радости пацану, когда из школы придет. Батя мамку зарезал, а его самого мент застрелил.
— Ау, Витя, какая школа. Конец мая, каникулы уже.
— А, точно… тогда где пацан?
— Надо пойти у соседок спросить. Кто-нибудь что-нибудь да знает.
***
Та самая словоохотливая соседка, которая объясняла зеваке про «нэ гуляла», с удовольствием откровенничает перед «органами». Толпа уже рассосалась — остались только бабки у подъезда.
— Учора вин до нэи прийшов, увэчери. И шоб выходив — я не бачила. Мабуть, на ночь залышывся.
— А вас это не насторожило? — спрашивает Козубов.
— А чого мэни сторожитися? Вин чоловик, вона жинка, усьо законно.
— Вы могли бы его узнать?
— А шо мне его не взнать, пьять рокив в одному подъезде прожили… А вин и не зменився зовсим: такий же патлатый, и цацка в ухе. Ото любыв вин всяки цацки носыть, як дивка. И робыв их, и дивкам дарив, и сам носив. И все такий же ж красивый, не постарив зовсим.
— Но послушайте, его же десять лет не было. И что, он вот так просто вернулся, позвонил в дверь и она его впустила? Ни скандала, ничего не было?
— Я ничого не чула. А шо его десять лет не было — так то ихние дела.
Из подъезда выходят санитары с носилками. Оба тела укрыты с головой, и запекшаяся кровь уже почти не проступает на простынях, но видно, что одно из тел — маленькое, хрупкое, а второе — более высокое, массивное. Виктор манит соседку пальцем к машине, делая знак санитарам задержаться на минуту. Остальные соседки тянут шеи, но дверцы машины им все загораживают. Виктор на миг приподнимает простыню с бледного, красивого мужского лица.
— Это он?
— Ага, вин, — соседка крестится. — Сашко. Просты его Господи, й помылуй его душеньку…
— Что ж за нее-то не молитесь, — бормочет Козубов.
— За Любу? А за нэи нэ трэба, то була чиста душа, вона прямо до Бога в рай полэтила.
Санитары задвигают носилки в машину, дверцы захлопываются, «Скорая» уезжает. Последние из зевак расходятся, обмениваясь впечатлениями.
— А он… этот Сашко — не чистая душа была? — интересуется Виктор.
— Сашко — то була дывна душа. Нэ тутэшняя. Бис его знает, куда вона на том свите подасться.
— Что, по бабам был ходок? — слегка игриво продолжает Виктор разводить старуху на откровенность.
— Нэ знаю. Шоб уночи прыходыв — того нэ бачила.
— А вы и ночью той… пыльнуете? — переходит Виктор на суржик для облегчения взаимопонимания.
— Я отут на першому этаже живу, — показывает старуха на окно. — А сплю погано. И хто приходить — всех чую. Не бегав вин по бабах. Якщо и бегав, то тихенько так. Аккуратненько.
— А где работал? — спросил Козубов.
— У майстерни якийсь, чи шо… Я ж кажу — цацки робыв. Бранзулетки всяки.
— Ювелир?
— Не, не ювелир. Золотых не робыв.
— А яки робыв? — допытывается Виктор.
— Залезни.
— Железные? — изумляется Козубов.
— А вы подывиться у Верки. В нэи повынна цела купа тех цацок залышиться.
— А парень их где сейчас? — переходит Козубов к интересующему его вопросу.
— А вин поехав на горы. У табор. По скалах лазыть. Така ж непутяща голова, як и в батька. Казала йому — долазисся, Юрко…
— Юрко? Хлопця Юрием звуть?
— Эге ж. Такий ставный, красивый… В батька увесь. Ото тильки-но школу закончив.
— Еще родственники есть?
— Сэстра, Надька. Воны блызнючки. Вона замиж выйшла — куперативну квартиру взяла, а потим розвелася. Теперь живэ дэсь у Жовтнэвому.
Из подъезда выходит эксперт.
— Все, Сава, Витя, я закончил, можете там все переворачивать вверх дном. Только, ребята, на два слова…
Оставив соседку, оба отходят в сторону, за палисадничек с мальвами.
— Хлопцы, — тихо говорит эксперт. — Похоже все-таки, что не он бабу зарезал. А она сама себя.
— То есть, — просит объяснений Виктор.
— В хате все развоевано, так? Вроде как она металась по квартире. В таких случаях что у жертвы порезано больше всего?
— Руки, — со знанием дела отвечает Козубов.
— Так вот, Сава, руки порезаны не у нее — а у него. Похоже, она металась-таки по квартире, но нож был у нее, а он пытался его отобрать.
Флэшбэк: женщина, крича, мечется по квартире, мужчина пытается перехватить ее запястья, она полосует его ножом по рукам и наконец несколько раз с силой бьет себя в грудь и в живот.
— Не получается, Шерлок, — качает головой Козубов. — Ты видел, какие на ней раны. С полдесятка…
— Восемь, — говорит эксперт. — И, на глазок, пять из них — смертельные. Каждая сама по себе.
— Вот видишь. Разве человек может себя так восемь раз садануть?
— Я апэльсын чыстыл, — с форсированным кавказским акцентом произносит Виктор. — Он мымо шел. Паскальзнулся, упал. И прямо на нож. И так — восэм раз подряд!
— Человек, дорогие мои, еще не то может, таинственным голосом говорит эксперт. — У вас бы волосы дыбом встали, если бы вы узнали, что человек может над собой сделать.
— Да мы знаем, — морщится Виктор. — Видели мы и ложки проглоченные, и шарики от подшипников под шкурку загнанные…
— Короче, — говорит эксперт. — Я еще посмотрю пальчики на рукоятке… Но сдается мне, что тут у нас выдающийся саморез.
Эксперт уходит. Козубов и Виктор поднимаются по лестнице в квартиру.
— Что теперь с Костяном? — спрашивает Козубов.
— Ничего теперь с Костяном. Та же картина: женский крик, мужик над трупом, предупредительный, «стой — стрелять буду». Не сдался, попер на ствол — кто тебе доктор? Паталогоанатом. Хотя, если он окажется убийцей, Костяну лучше будет по ночам спаться. А вообще, убийство — самоубийство — нам по фигу. Оформить ОПД и сразу закрыть.
— Ага, — соглашается Козубов, входя в квартиру. — Подписано — так с плеч долой…
Они возвращаются в комнату. На этот раз в глаза Козубову бросается еще одна фотография: мальчик лет пятнадцати, очень похожий на отца, не то чтобы длинноволосый — а с такой прической, какая получается, когда стрижку оттягивают до последнего момента. Светлые глаза, светло-русые, как у отца, волосы, такая же благородная лепка черт. Одет в школьную форму, с белой рубашкой и черным галстуком, через грудь лента — «Выпускник-83». На фотографии надпись: «Юрий Краснов, 10-Б, СШ N75».
— Ага, прихвати, — говорит Витяй, выдвигая какой-то ящик. — Пригодится.
Козубов обращает внимание на стильную холщовую сумку, стоящую на стуле. Открывает «молнию». В сумке мужская одежда, дорожные принадлежности — все, что нужно для недолгого путешествия. Козубов, переворошив сумку, обнаруживает документы. Листает паспорт.
— Краснов Александр Михайлович, сорок седьмого года рождения… Слушай, а они и вправду не разведены…
— Тю. А я думал, ему лет тридцать…
— Пацану шестнадцать, ты что, — напоминает Козубов.
— Ага. Прописан где? — продолжая шарить по ящикам, спрашивает Виктор.
— В последний раз… Слушай, здесь!
— Серьезно? — Виктор отоывается от обыска и смотрит ему через плечо. — В натуре. Это где же он был десять лет, что и не прописался? Бомж…
— А национальность знаешь какая? — спрашивает Козубов.
— Еврей, — возвращаясь к обыску, говорит Виктор. Достает из шкафа матерчатый мешочек, развязывает его, шарит внутри — на ладони у него оказываются 3-4 деревянные пластиночки с рунами Футарка.
— Игра какая-то, что ли? — бормочет он себе под нос.
— Не угадал. — говорит Козубов. — Здесь написано — сид.
— В первый раз слышу.
— Я тоже.
— С Кавказа, наверное… Там знаешь, сколько наций? В одной Грузии — сто.
— Да не похож он на грузина. Светлый очень, — Козубов кладет паспорт обратно в сумку.
— Ты что! Грузины тоже светлые бывают. А там не только грузины. Абхазы, мингрелы, сваны, лары… Попробуй осетина грузином назвать — знаешь, что будет…
— А сиды есть?
— Откуда я знаю? Что я их всех, упомню? Я и был там один раз. Может, и есть. Может, как раз они и светлые.
Виктор достает из ящика шкатулку, открывает ее.
— Сава, смотри. Бабка, наверное, про это говорила.
В его руке тяжелый, широкий, нарочито грубо сработанный браслет. Диковинные птицы на нем переплетают крылья. Тела птиц украшены почти не обработанной бирюзой.
Козубов выражает свое восхищение легким присвистом.
— А похоже на грузинское что-то, да? — говорит он.
— Откуда я знаю. Народный промысел… — Витяй кладет браслет на место и вынимает папки для бумаг, высвободившиеся из-под шкатулки. Открывает папку, в ней — кучка машинописных листков. — «Магия черная и белая»…
Открывает следующую папку:
— «Арканы Таро»… «Ритуал»… «Диагностика по ауре…» Что за чушь…
— Витя… — Козубов обращает внимание на еще одну деталь — валяющуюся на полу скатерть со стола. Развернув ее, они видят бронзовую курильницу, пятно от просыпавшегося пепла, спички и… начерченный на скатерти некий знак.
— Ай-яй-яй… — ворчит Витяй. — Образованная советская женщина, спартсмэнка, камсамолка, инжэнэр… а увлекается чуждой оккультной… э-э-э… бесовщиной.
— Хрень какая-то, — с чувством произносит Козубов. — Смотри. Соседка позвонила в пол-одиннадцатого где-то. Постель еще разобрана. Встали они, наверное, в пятнадцать минут. Это нормально, воскресенье, особенно если они всю ночь в постели прокувыркались…
— Еще бы. Десятилетняя выдержка, — фыркает Витяй. — Коньяк КС…
— Потом он встал, порулил в ванную. А она застилала постель…
Флэшбэк: мужчина плещется под душем. Женщина застилает диван, складывая простыни вчетверо…
— Но не дозастелила, а вместо этого кинулась что-то жечь на вот этой вот спиртовочке…
Флэшбэк: женщина стоит над самодельным алтарем, делая над ним какие-то колдовские пассы.
— А он сквозь дверь почувствовал, что запахло жареным, и побежал в кухню за ножичком…
Флэшбэк: мужчина, обмотанный полотенцем, с ножом наперевес решительным шагом идет в комнату. Когда он показывается на пороге, женщина поднимает визг.
Менты возвращаются в реальность, пристально глядят друг другу в глаза.
— А зачем ему было бежать в кухню за ножичком? Ножичек здесь лежал, — Витя выдвигает одну из секций «стенки», которая оказывается сервировочным столиком. В нижнем его отделении стоит бутылка вина в кустарной оплетке, в верхнем — два невымытых бокала, разломанная плитка шоколада, несколько долек яблока и апельсиновые шкурки. — Они вчера перед тем как лечь трахушки и баиньки, культурно сели попитоньки и пожратушки.
Флэшбэк: мужчина, голый до пояса, и женщина в кружевной сорочке при свете оплывшей свечи чокаются бокалами, сидя на краю дивана.
— И ножик отсюда, зуб даю. Смотри, бокалы не мыты, тарелка не мыта, они все просто задвинули в шкаф — а почему ножа нет? Что, нож отдельно отнесли и помыли? Фига. Отсюда был нож. И взяла его баба.
Флэшбэк: проделав несколько пассов над самодельным алтарем женщина с безумными глазами выдвигает сервировочный столик и берет нож, лежащий рядом с оплывшей свечой.
— Потому что если баба десять лет тоскует без мужика, а потом начинает играться во всякую магию, и жечь на столе я не знаю что — то следующим номером она возьмется за ножичек.
Флэшбэк: мужчина, завернувшись в полотенце, выходит из ванной и столбенеет на пороге комнаты, видя курящийся самопальный алтарь и женщину с занесенным ножом.
— Потому что шарики у нее от недотраха за ролики завернулись. И кинулась она на мужика с ножом, а он какое-то время пытался нож отобрать.
Флэшбэк, тот, что уже был: мужчина отбирает у женщины нож, она, вырываясь, полосует его по рукам.
Менты снова в реальности.
— Так чего ж не отобрал? Здоровенный кабан, рост метр девяносто, мускулы, блин, как у статуи дискобола. Дал бы в торец, вырубил и забрал нож.
— Это ты такой умный — дал в торец и вырубил. А он — да хрен его знает, что он там себе думал, когда его родная на него с ножом поперла. Знаешь, как бывает — переклинивает человека от страха. Я вот один раз штаны над плитой сушил, так они загорелись. Мне бы, дураку, хватать их и сразу кидать в раковину, а я знаешь чего со страху учудил? Схватил сифон с газировкой и давай их поливать из сифона. И самое главное — крантик-то на плите не завернул! И нечего ржать. Импортные были штаны, вельветовые. Инка меня съела за них. Короче, все это, — Витяй показывает на расписанную скатерть. — Побоку. У нас тут один суицид, и один несчастный случай. Сообщить родственникам и закрыть дело.
***
Девятиэтажный блочный дом. Козубов выходит из лифта. Звонит в дверь налево.
Ему открывает невысокая светловолосая женщина. Хотя он помнит, что Любовь и Надежда — «близнюки», он в некотором шоке, видя живой ту женщину, которую только что видел мертвой.
Надя одета в довольно узкие черные брюки и футболку темно-синего цвета. И сама она, и ее квартира говорят об эмансипации и принципиальном холостячестве.
— Добрый день, — деревянным голосом произносит Козубов.
— Здравствуйте, — в голосе Нади вопросительные интонации.
— Вы даже не спросили, кто там. А люди всякие ходят… — он начинает неловко жестикулировать рукой, он уже понимает, что несет чепуху, но не знает, как перейти к делу. Наконец решается. — Я из милиции. Вот… — показывает корочку. — Вячеслав Козубов.
— Проходите, — спокойно говорит Надежда. Слишком спокойно.
Он перешагивает через порог.
— Вашу сестру Любу… убили… — говорит Козубов, едва за ним закрывается дверь.
— Погодите, — говорит Надежда. — Пойдем на кухню.
Она быстрым шагом идет на кухню, достает из пачки сигарету, электрической зажигалкой зажигает газ, прикуривает от плиты и заворачивает кран. Потом садится за стол.
— Говорите.
Козубов мнется. Она ногой пододвигает ему табурет. Он присаживается на край.
— Ее муж, Краснов Александр, отсутствовал десять лет, так? — спрашивает он.
— Да, — кивает Надя. — Саша уехал десять лет назад, а при чем здесь он?
— По словам соседки, вчера вечером он вернулся. Утром другая соседка услышала крики из-за стены, и явные звуки борьбы. Вызвала нас. На требование сотрудника милиции дверь не открыли, а между тем крики и борьба продолжались, — видно, что казенные обороты помогают Козубову немного дистанцироваться от происшедшего. Когда он переходит на язык протокола, голос делается ровней. — Сотрудник выбил дверь ногой и проник в квартиру. Увидел следующее: ваша сестра лежала на полу, изрезанная ножом, ее муж стоял над ее телом, руки его были в крови. Сотрудник приказал отойти от тела и сдаться правоохранительным органам. Потом дал предупредительный выстрел в потолок. Александр Краснов напал на него. Действуя в порядке самообороны, сотрудник милиции выстрелил в Александра Краснова и убил его на месте.
— Что… и Саша и Люба…? — Надя смотрит на Козубова, еще не до конца веря услышанному.
— Это… была самооборона…
— А Люба? Кто убил ее? Вы что, застрелили Сашу, потому что решили, что это он? Вы что, его обвиняете?
— Похоже, что нет… Похоже, что ваша сестра, Надя… покончила с собой.
— Глупость. — Надя тряхнула головой. — Чепуха. Люба не могла покончить с собой. Ей было незачем.
— Вы уверены? Надя, поймите, факты не лгут. Сотрудник прибыл на место в десять минут, наше отделение рядом с их домом. Он еще слышал крики через дверь. Если бы не они, он не решился бы выбивать замок. Никто, по словам свидетелей, в это время в подъезд не входил и не выходил. Никто не мог бы покинуть квартиру так быстро. Балконная дверь и все окна были заперты изнутри. Любу убил или ее муж, или она сама.
— Саша не мог… — Надя, глядя в стол, с силой давит окурок в пепельнице. — Я знаю, вам, наверное, приходится по сто раз в день это слышать — он не мог, он не такой, он мухи не обидит… Но Саша действительно не мог убить Любу. Кто его знал, никогда в это не поверит…
— Хорошо, но тогда получается, как мы и думаем, что она сама убила себя. А по-вашему, она тоже не могла. Третьего не дано, Надя! В каком-то из двух случаев вы ошибаетесь!
— Это абсурд, — Надя с силой трет руками лицо. — Это бред полнейший. Я даже поверить вам не могу… пока не увижу их.
— Городской морг, — холодно произносит Козубов. — Это в двух кварталах отсюда, мы можем поехать прямо сейчас.
***
Холодные кафельные внутренности морга. Надя идет по коридору, дыша сквозь платок. Козубов идет так.
— Где сегодняшние? — спрашивает он у дежурного.
— Здесь, — тот толкает одну из дверей. — Вы на опознание? Заключение будет завтра, сегодня…
— Выходной. Знаю. — Козубов отбрасывает простынь, укрывающую мужское тело. — Надежда Сергеевна, это он?
Надя кивает. Козубов задергивает лицо мертвеца. Открывает женщину.
— Это она? — Надя в недоумении смотрит на него. — Да, дурацкий вопрос. Вы знаете, ваша внешность меня страшно сбивает с панталыку. Особенно сейчас…
— Да, я понимаю, — глухо говорит Надя в платок. — Идем отсюда.
В больничном сквере они садятся на лавку. Надя смотрит прямо перед собой в землю.
— А вы отлично держитесь, — говорит Козубов.
— Нет, — качает головой Надежда. — До меня просто еще не дошло. И не скоро дойдет. Я вообще эмоционально заторможенный человек. Можно даже сказать — жестокий.
— Да бросьте.
— Нет, честно. Меня сейчас волнует больше всего знаете что? Организация похорон. И разрешат ли Сашу подхоронить к маме с папой, или придется выбивать место на левом берегу… Боже мой, и Юрка еще на мою голову.
— Где он сейчас?
— В альплагере Узункол. Пусть он там еще поживет спокойно. Я потом его вызову. Телеграммой…
***
Мгновенная смена места действия, как в фильме «Пятый элемент»: альплагерь Узункол, Юрий Краснов в столовой подходит к раздаче.
— Юрик, — говорит руководительница группы, дама, годящаяся ему в матери, полноватая и энергичная. — Что с тобой? Ты чего с утра такой кислый?
***
Надя: Я даже не знаю, как я это ему напишу… Как я это ему скажу…
Козубов: Сложный подросток?
Надя: Нет. Совсем не истерик. Умеет держать удар. Когда ему очень плохо, знаете, что говорит?
***
— Что-то неважно бежит японский спортсмен, — отвечает Юрик на вопрос руководительницы.
— Не понимаю, — дама касается рукой его лба, по-матерински пробуя температуру.
***
Козубов: Что это значит?
Надя, с коротким смешком: А на Олимпиаде-80, помните, Озеров комментировал…
***
Юрка: «А по четвертой дорожке бежит японский спортсмен Хиравата… Действительно, неважно бежит японский спортсмен…»
***
Капитан не может удержаться от смешка.
— Как вы к нему относитесь? — вдруг спрашивает Козубов.
— К Саше или к Юре?
— К обоим.
— Как к братьям, — не задумываясь, отвечает Надя. — Когда Света познакомила меня с Сашей, у меня сразу возникло такое чувство, что он — тот самый старший брат, о котором я мечтала. А когда у них появился Юрик… — Надя очень тепло улыбнулась.
***
Столовая альплагеря Узункол. Юрий, углубленный в свои мысли, идя с подносом, натыкается плечом на другого паренька.
— Осторожнее! — шипит тот.
— Извини, — отвечает Юрик.
***
— Простите, но… Саши не было десять лет… Ваша сестра, Любовь… не ревновала, не тосковала?
— Что за вопрос… Она же любила его. Конечно, она страдала.
— Надя. Только честно. Александр — сидел? Вот эти вот десять лет?
***
Товарищ — Юрику: Что ты лазишь как сонная муха? Папочка из зоны давно не писал?
***
— Нет, — решительно говорит Надя.
***
— Что? — удивленно переспрашивает Юрик.
— Я говорю — не волнуйся, напишет, — скалит тот зубы. — Если не найдет себе заочницу.
Юрий ставит поднос на стол и спокойно дает другу в лоб.
***
— Безответственность какая-то, — то ли изображая недоумение, то ли в самом деле недоумевая говорит Козубов. — Пропадать где-то десять лет, оставить жену с ребенком, а потом вернуться как ни в чем не бывало…
— Почему «пропадать»… он писал… Присылал деньги…
***
Руководительница распекает обоих юных альпинистов:
— Безответственность какая-то! В четверг — на маршрут! Вы в горы друг с другом идете! Понимаете — в горы! И вздумали ссориться. А взаимовыручка? Товарищество? Чувство локтя — должно быть или как?
— Это — когда локтем под ребро? — бормочет Юрий себе под нос.
***
— Откуда писал? — вскинулся Козубов.
— Не знаю… Любовь показывала мне письма, но без конвертов… Похоже, он присылал их не по почте, а передавал с кем-то.
***
— Просите друг у друга прощения, быстро, — говорит руководительница.
— Юрка, я был не прав, — широко и гадко улыбается товарищ. — Конечно, твой папец никакой не уголовник. Он моряк дальнего плавания или разведчик… Короче, что там тебе твоя мама рассказывала…
***
— Что она сыну говорила? — спрашивает Козубов. — Что дальняя командировка или что-то такое?
— Самое странное — нет. Никаких таких легенд. Кажется, она даже давала ему письма…
— Ну хоть что-нибудь в этих письмах было сказано? Едрена вошь, что за партизанщина?
— Не партизанщина… — Надя снова тепло улыбнулась, и тут же в улыбке, в голосе прорезалась боль. — Если бы вы Сашу знали, вы бы поняли, что он человек необычный и к нему с обычными мерками подходить нельзя… У вас бы и вопросов не возникло — где, почему, откуда…
***
— Она мне рассказывала, что он — достойный человек, — тихо говорит Юра. — А ты, Власенко, трепло дешевое. Извини, что я толкнул тебя в столовой и дал тебе в дыню, но если ты хоть слово скажешь о моем отце — я тебе дам в дыню второй раз…
***
— У меня бы как раз возникли, — темперамент Козубова прорывается из-под маски сдержанности. — Вот эти вот игры в казаки-разбойники мне очень не нравятся… Сами видите, чем они кончаются.
— Мне хотелось тайны, — тихо говорит Надя.
— Это от того, что вы не знаете, какое дерьмо все эти тайны. Разроешь тайну — а там обязательно какая-нибудь дрянь. Уж извините.
— Ничего страшного, — качает головой Надя. — Это просто у вас тайны такие.
— Чем дальше, тем больше мне жаль, что я не успел с ним познакомиться, — говорит Козубов сквозь зубы.
— Зачем вам? — Надя поднимает голову. — Я уже вижу: вы списали это дело. Вам все ясно: самоубийство жены на почве тоски и ревности, муж в отчаянии бросается на пистолет милиционера…У вас наверняка куча других дел, требующих немедленного расследования… Наконец, уже воскресенье, вечер… Почему бы вам не оставить меня в покое?
— Да, в самом деле… — Козубов кивает. — Если что, я еще зайду к вам.
***
— Все, мир, — говорит руководительница группы. — Пожмите друг другу руки.
Власенко протягивает пятерню. Юрий качает головой.
— Ну что еще за капризы, — устало говорит руководительница.
— Извините, Эмма Львовна, — говорит Юрик. — Я не могу подать ему руки.
— С тобой в самом деле не все в порядке, — раздраженно говорит руководительница.
— Да. Можно я пойду лягу?
***
Ночь. Морг. Мертвенно-бледная лампа мерцает, освещая короткий ряд железных каталок.
Флэшбэк. Любовь Краснова над самодельным алтарем. На треноге горит рисунок — ее портрет углем. Любовь бросает в пламя пучок своих волос, вынимает из расчески застрявшие там волосы мужчины.
Мужской крик: Любовь!
Она поворачивается. Но пальцы разжимаются. Волосы вспыхивают и сгорают в один миг.
Ряды тел на каталках. Одно из тел вздрагивает.
Флэшбэк. «Любовь!» Она поворачивается, разжимает пальцы, огонь пожирает ее лицо на бумаге… Губы нарисованной женщины раздвигаются в скверной усмешке перед тем, как исчезнуть в огне. Живая женщина тоже мерзко улыбается. Рывком выдвигает сервировочный столик, хватает нож.
Простыня падает с лица мертвого Александра Краснова. Он запрокидывает голову назад, делает долгий, надсадный, мучительный вдох.
Флэшбэк. Женщина с ножом в руках спрашивает:
— Тебе нравится вкус железа, Эохайд Каэль-Дэрг, сын Эрк? Тебе нравится вкус холодного железа, король сидов?
У нее низкий, с хрипом, почти мужской голос. В глазах больше не видно зрачков — они горят ровным белым огнем.
— Это моя женщина, — произносит Краснов за кадром. — Оставь ее мне и убирайся туда, откуда явился, нерожденный.
Она заливается смехом. Смех начинается на тех же низких тонах, но голос ее поднимается все выше и выше — и под конец звучит уже визг, переходящий в ультразвук.
— Она моя! — визжит существо, завладевшее телом женщины. — Все они мои, начиная с того дня, когда их праматерь сорвала запрещенный плод! Она призвала меня, чтобы я помог удержать тебя при ней! И… — существо переходит с крика на прежний низкий хрип, улыбается — я помогу…
Женщина кидается вперед с ножом в руке. Ее движения расчетливы, точны и мгновенны.
Камера видит все глазами Краснова. Видит, как его руки пытаются перехватить ее запястья — но женщина сейчас одержима нечеловеческой силой. Краснову приходится еще и уворачиваться, и отбивать ее удары. Нож несколько раз полосует его по предплечьям. Когда ему удается перехватить ее руку, она бьет его ногами, целя в пах или пятками по подъему стопы. Бьет коленями по бедрам с ловкостью заправского каратэиста. И все это время страшно и высоко взвизгивает.
Наконец, ему удается мазнуть ее своей кровью по лицу. Прижав ее к стене, он кричит:
— Своей кровью и именем Того, Кто пролил за нее свою кровь, заклинаю тебя, нерожденный: замолчи и выйди из нее!
Она исторгает последний страшный крик, лицо ее сводит судорогой, и вдруг она, оттолкнув его, с силой несколько раз всаживает нож в себя…
Краснов распахивает глаза и рывком садится на каталке. Тяжело дышит, обхватив себя за плечи.
На его груди — ни следа от пулевых ран.
Он спускает ноги с каталки, оборачивается простыней наподобие саронга и подходит к каталке, на которой лежит тело Любы. Отбрасывает простынь с ее лица, целует Любу в лоб и снова укрывает. Потом открывает дверь и выходит в коридор.
Свет идет из кабинета дежурного, где сидит дядька в очках. На столе — литровая банка компота, соленые огурцы и вареная колбаса.
Увидев Краснова, дядька открывает рот, забыв донести до него закуску.
— Ну, все, — говорит он. — Здравствуй, белочка…
— Привет, — отвечает Краснов. — Можно? — кивает на соленые огурцы.
Дежурный несколько панически кивает.
Краснов берет огурец и колбасу, жует по очереди, потом запивает компотом из стакана. Кашляет, морщится.
— Это что, самогон в компоте?
— Ага… — говорит дежурный.
— Предупреждать надо, — с укоризной произносит Краснов. — Где одежда?
— Третья дверь налево… Ключи…
— Не надо, — Краснов выходит в коридор.
Дежурный наливает себе полный стакан и выпивает залпом. Потом так же торопливо наливает второй.
Краснов в коридоре. Подойдя к искомой двери, он просто проходит сквозь нее. Там на полках в целлофановых пакетах с печатями — какое-то барахло. Краснов берет первый попавшийся, вытряхивает из него штаны и ботинки…
Дежурный лежит лицом на столе. Краснов входит в его кабинет, одетый в футболку- безрукавку, великоватые ему спортивные штаны, висящие мешком на заду и коленях, и кеды. Тормошит его за плечо.
— Уйди, — хнычет дежурный, открыв глаза и увидев его. — Уйди ты, Христа ради, не пугай меня…
— Уйду сию же минуту, — проникновенно говорит Краснов. — Только скажите, где выход.
— Ой, горюшко… Прямо по коридору и по лестнице наверх, — Дежурный поднимается и пьет последнее прямо из банки, после чего снова ложится лицом на стол.
— Спасибо, — Краснов выходит из кабинета и движется в указанном направлении. Поднявшись из подвала на первый этаж больницы, он проходит сквозь входную стеклянную дверь и оказывается на улице.
Серый предутренний сумрак. Фонари уже погашены. Краснов какое-то время идет по улице, потом переходит на легкий бег.
***
Утро. Квартира Козубова. Явно холостяцкая берлога. Козубов спит на диване.
Телефонный звонок. Козубов морщится, но не шевелится. Второй звонок. Козубов шарит рукой, снимает трубку и, не раскрывая глаз, прикладывает ее к уху.
— Да?
— С добрым утром. — Бодрый голос Витяя. — Ты лежишь?
— Угу.
— Это хорошо, не упадешь. Наш покойничек сбежал.
— Иди в баню, — Козубов вешает трубку.
Снова звонок. Козубов с тяжким вздохом садится на постели. Поднимает трубку.
— Я серьезно, — говорит в трубке Витяй. — Мертвяк из морга исчез. Дежурный пьян в хламину. Проспится — надо будет допросить.
— А я тут при чем? — зевает Козубов. — Я дело вчера закрыл. Я сегодня вообще выходной. Я в субботу-воскресенье оттрубил как папа Карло…
— Вот и я то же самое подполкану сказал. А он говорит — пусть не выкобенивается. И едет допрашивать.
— М-мать-мать-мать, — бормочет Козубов. Кладет трубку, смотрит на часы.
— Едрена вошь, — с тоской произносит он. — Половина десятого, а я еще ни в одном глазу…
***
Синеватый с похмелья дежурный морга дрожит как Каин. Допрос происходит в отделении, в кабинете Козубова и Виктора — совершенно казенного вида комната с покрашенными до середины в светло-зеленый цвет стенами.
— Выпил, — говорит он. — Не отрицаю. На рабочем месте. Готов понести… вплоть до… И ничего больше…
— Сколько? — спрашивает Козубов.
— Грамм сто где-то… Сто пятьдесят…
— Кто-то вошел в больницу, — беспощадно давит его Козубов. — Сумел открыть запертую дверь, прошел мимо дежурной, мимо вас, взял ключи (на слове «ключи» дежурный шумно сглатывает), открыл мертвецкую, вынес труп, открыл камеру хранения или что у вас там, вынес одежду и ключи после этого положил на место… Покойничек-то был не субтильный юноша — килограмм под сто весил. Вытащить его было не фунт изюма. Может, и машину подгоняли. И со ста пятидесяти грамм вы ничего не слышали?
— По-моему, Сава, — вмешивается Виктор, — он нам тут баки заправляет. По-моему, он с этими ребятами вась-вась. Трудовое соглашение заключил.
— Не… я — не… — начинает жестикулировать дежурный. Потом срывается: — Не сто, не сто! Ладно, ешьте меня с дерьмом — пол-литры сожрал! Легче вам от этого? Набрался в три этих самых, ничего не видел и не слышал, спал — довольны!?
— Не-а, не довольны, — упирается Виктор. — Тебя дежурная по этажу видела в три часа ночи. А смена пришла в шесть утра. Это значит, ты за три часа успел нажраться вусмерть. Потому что прочухался только что вот.
— Дак… Дурное-то дело нехитрое, — возражает дежурный.
— А вот мы сейчас поставим следственный эксперимент, — Витяй отпирает несгораемый шкаф и достает оттуда бутыль самогона. — Отмерим тебе пол-литра и посмотрим, как ты их в три часа уговоришь и какой будешь…
Дежурного при виде самогона начинает корежить.
— Шауляк! — кричит дежурному менту Козубов. В двери вбегает крепыш-рядовой.
— Отведи товарища в сортир.
Как только они исчезают за дверью, раздается звонок.
— Козубов у аппарата, — говорит капитан.
— Здорово, — слышится голос эксперта. — Отстрелялся я по твоему ножичку, по этой пепельнице и по скатерке. Слушать будешь?
— Вопрос…
— Слушай сюда. На ножичке ее пальчики. Только ее. И четкие, и смазанные… Полно старых следов.
— То есть…
— Если ты думал, что он вытер нож и вложил ей в ладонь — забудь. Правда, остается еще тот вариант, что он сажал ее ножом, держа за руку.
— А зола?
— Зола представляет собой продукт сгорания обычной целлюлозы… Бумагу жгла потерпевшая.
— И больше — ничего? Кроме бумаги?
— Ничего. Теперь за вскрытие. Алкоголя в крови не обнаружено. Есть продукты разложения алкоголя — в мизерном количестве. Где-то полбутылки на двоих они взяли с мужем накануне.
— А то, что я просил…
— Тоже нет. Тест на сильные галлюциногены ничего не дал.
— Едрена вошь…
— Именно что едрена. Но вот вопрос, Козубей — почему поперли его тело? Неужели там было что-то интересненькое?
— Почему, — соглашается Козубей. — И кто. И где эту падлу искать… Короче, одни вопросы. Не капитан милиции, а Гамлет… принц датый.
Он кладет трубку.
В дверях показываются сержант и дежурный морга.
— Начальник, — дежурный вытирает мокрый рот. — Я это… расскажу… если поправиться дадите… Только это… без протокола.
— Ты мне еще торговаться будешь! — возмущается Витяй.
— Погоди, — говорит Козубов. Наливает из бутылки в чайную чашку. Подталкивает ее по столу к дежурному. — Шауляк, выйди.
Сержант выходит. Дежурный выпивает налитый ему самогон.
— Значит, так, — говорит он. — Хотите верьте, товарищ капитан, хотите нет, но для протокола я это не скажу, потому что на Игрень не хочу. А только он сам ушел.
— Кто?
— Покойник. Значит, навроде как в пять утра я решил перекусить. Ну, и это… немножко… Согреться чтобы — холодно там, понимаете?
Козубов успокаивающе кивает.
— И много приняли?
— Грамм сто, не больше. Вдруг смотрю — стоит…
Витяй хмыкает.
— Тот самый мужик. Голый, в простыню завернулся. И на меня смотрит. И спрашивает так: одежда моя где? Не, он сначала на банку показывает и спрашивает: можно?
— А ты что? — скептически ухмыляется Витяй.
— А меня аж заколотило! Конечно, можно, говорю. Он хватил немножко, еще и огурцом закусил.
— Огурец с отпечатками зубов ты как, сохранил?
— Нет, доел, — разводит руками дежурный. — А надо было?
Козубов смеется беззвучно.
— Ты что, друг, думаешь, мы тебе поверим? — рычит, склоняясь к нему, Витяй.
— А не поверите — и не надо! — стервенеет дежурный. — И ничего я не видел! Пьяный валялся, и все дела!
— Пошел вон, — устало говорит Витяй.
— Чего? — не сразу понимает дежурный.
— Дуй отсюда! — рявкает Козубов.
Дежурный от неожиданности подскакивает на стуле, потом быстро подхватывает со стола свою кепку и выметается из кабинета.
— Каз-зел, — с чувством говорит Витяй. — Будет он нам тут сказки Шахерезады рассказывать.
— Кто-то его напугал, — Козубов перекатывает в пальцах карандаш. — До медвежьей болезни. До того, что он не боится по пьянке с работы вылететь.
— Ой, только не надо изображать майора Томина. «Слишком все просто, думал он, задумчиво вертя карандаш в руках…»
— «Задумчиво думал» — тавтология.
— Не матюкайся.
— Ну хорошо, зачем они поперли одежду? Они выносят труп. Им нужно торопиться, сделать все чисто и аккуратно, а главное — быстро. И тут они делают такую глупость — зачем- то тянут одежду. Ведь его можно было вынести в простыне, в мешке, на худой конец — взять с собой что-то типа плаща! — он поднимается из-за стола.
— Тихо, тихо… Раздухарился. Ты куда?
— На квартиру Красновой.
— На фига?
— Если они вынесли тело — то или боялись вскрытия, или… что-то искали. А может, и то и другое. А вдруг они попытаются попереть и личные вещи Краснова? А вдруг уже поперли?
— Вперед, — соглашается Витяй.
Вдвоем они покидают отделение.
***
Дверь в квартире Красновых. Камера «проходит сквозь» нее и мы оказываемся в двухкомнатной «хрущовке».
Александр Краснов, одетый уже в джинсы и рубашку, стоит на коленях перед ящиком, рассматривая папки с оккультными самиздатовскими писаниями. На полу — все еще два пятна крови и меловые силуэты. На полуразобранном диване — его разъерошенная сумка, рядом с ней — «труба» для чертежей. Слышен шорох шагов по лестнице — Краснов настораживается. Шаги замирают возле двери — Краснов быстро пихает папки в ящик, задвигает его толчком, а сам, схватив сумку с дивана, прижимается спиной к стене между столиком и дверью — и замирает, через мгновение становясь невидимым.
Менты снова вышибают дверь.
— Стоять, не двигаться, стрелять будем! — орет Козубов, устремляясь в комнату — и застывает на пороге, опустив пистолет. Витяй, бегло заглянув на кухню и в сортир, толкает ногой двери Юркиной комнаты. Там — никого.
Не успокаиваясь, Козубов заглядывает на балкон, в шифоньер и под диван. Потом грохает кулаком по столу.
— Ну ведь шумели же тут! Шумели!
— Значит, не тут, а по соседству где-то, — Витяй пихает пистолет за пояс. — Ты, Сава, совсем дерганый стал…
— Сумка, — Козубов выпрямляется перед диваном. — Тут, внизу, стояла сумка! Витяй, у меня крыша едет или как? Она здесь стояла!
— Тише, не колоти понты. В натуре стояла.
Козубов опускается на диван, проводя по лицу руками.
— Пломба была целой?
— Как у монашки.
— Значит, все-таки помылили…
Он вскакивает, кидается к окну, начинает его осматривать. Потом переходит в комнату Юрия.
— Как-то они все-таки вошли и вышли… Как?
— Чует моя задница, — печально говори Витяй, — что по делу о сбежавшем трупе намечается у нас качественный висяк. А я дурила, радовался: не дельце, а курорт, подписать протокол и сдать…
— Висяк? — Козубов начинает ходить из угла в угол, как тигр по клетке. — Витюша, дорогой, висяк — это еще цветочки. Подумай сам: сначала кто-то прет труп, не оставляя никаких следов, потом — прет вещи, опять же не оставляя никаких следов и сохраняя пломбу нетронутой… Скажи, какая контора, кроме нашей, может спокойно поставить ментовскую пломбу?
— Иди ты… — на лице Виктора мелькает догадка.
— Шевельни извилиной, Витяй: покойница работала инженером-программистом в конторе, именуемой Ка Бэ Ю! Ты знаешь, чем занимается Ка Бэ Ю? Она делает лучшие в мире баллистические ракеты! Очень интересно получается, Витек: семнадцать лет назад она выходит замуж за какого-то кадра, с которым знакомится в Ереване. Он переезжает к ней сюда. А через шесть лет исчезает незнамо в каком направлении, и десять лет только шлет деньги и трогательные письма. А когда наконец возвращается, любящая жена почему-то на его глазах кончает с собой, а перед тем пытается его убить, а еще перед тем жжет какие-то бумаги…
— …На скатерке с волшебными знаками. Не клеится у тебя шпионский роман, Сава…
— Хрен с ними, со знаками! Может быть, этот треножничек — первое, что ей под руку попалось, на чем можно сжечь бумаги. У тебя есть другое объяснение? — Козубов кидается к нему, хватая за плечи и слегка встряхивая. — Вот этому вот всему?
— Нет. Так как, он по твоему, к нам заброшен, или от нас?
— Не знаю.
— Всяко расслабься, Сава: его дело у нас контора заберет еще сегодня. Если ты прав, конечно.
— Надо еще раз тряхнуть эту… Надюшу. Что-то она знает.
***
Козубов возвращается в отделение. Заправляет бумагу в пишмашинку. Задумчиво смотрит на белый лист. Потом выдергивает его, комкает яростно и бросает в корзину.
— Бредятина, — говорит в пространство.
Звонок.
Козубов поднимает трубку.
— Капитан Козубов слушает.
— Сава? — раздается мужской голос.
— Да, товарищ подполковник.
— А у меня радость, Сава. Пляши. Дело о похищении покойничка с тебя снимают. Уломал я начальство, передают это дело Октябрьскому отделению. Так что радуйся. Закрывай ОПД и сдавай.
Щелчок, короткие гудки. Козубов с отсутствующим видом кладет трубку на рычаг.
— А я радуюсь, — говорит он через какое-то время. — Хорошо-то как и просто. Главное, все ясно: самоубийство и огнестрел… При самообороне. Благодать. Палку срубил, капитан, преступление раскрыл: танцуй… З-зараза!
Новый звонок. Козубов, с подавленной яростью в голосе:
— Капитан Козубов у телефона!
— Товарищ капитан, — говорит Надя. — Вы не могли бы приехать сегодня вечером? Это очень близко касается дела Саши и Любы.
— Дело Саши и Любы закрыто, — грубовато отвечает Козубей.
— Все равно. Это… касается пропажи Сашиных вещей из квартиры Любы.
— Откуда вы знаете, что его вещи пропали? — вскидывается Козубов.
— Приезжайте, — Надя вешает трубку.
— Черт-те что, — бормочет Козубов, в свою очередь покладая трубку на рычаг.
***
Дверь Надиной квартиры. Козубов решительно давит пальцем на звонок.
Дверь открывает Надежда, сторонится, пропуская Козубова в квартиру. Щелкает замок.
— Я хотел бы знать, — начинает Козубов прямо на ходу, — откуда вам извесно, что у Любы из квартиры украли вещи Краснова.
— От меня, — слышится мужской голос за его спиной.
Козубов орбрачивается. Краснов стоит перед ним, кажется, занимая собой весь дверной проем.
Капитан столбенеет. Потом машинально крестится — и в то же время его губы беззвучно, но отчетливо произносят «Еб твою мать».
— Вы присядьте, — приглашает Надежда.
— В обморок падать не собираюсь, — огрызается Козубов. — Так что не беспокойтесь.
Но все-таки садится.
— Я был в квартире тогда же, когда и вы, — говорит Краснов. — Слышал вашу остроумную версию. И решил вам открыться, чтобы не подвергалась подозрениям Надя.
— Так… А почему только мне? Или всем, так сказать, органам в моем лице? Надежда Сергеевна, простите, — закурить есть?
Надя протягивает ему сигарету. Приносит из кухни горящую спичку.
— Вообще-то я бросил, — говорит Козубов. — Три года назад. Извините.
— Я обращаюсь к вам как к частному лицу, — негромко и ровно продолжает Краснов. — Вы произвели на меня впечатление человека с хваткой волкодава. Я понял, что вы не отступитесь от Нади, даже если дело закроют.
— Правильно думали, — кивает мент. — Не каждый день покойники из морга убегают.
— Девятьсот девяносто девять из тысячи ваших коллег бросили бы дело именно по этой причине.
— Ну, а вы нарвалсь на тысячного, — жмет плечами Козубов. — В одной умной детской книжке сказано знаете что? Если я унюхаю в своем доме серу, то нефиг рассусоливать о капризах природы — я обязан рассмотреть и тот вариант, что здесь где-то черт с рогами, и достать святой водички, хоть бы надо мной все ржали.
— Аркадий и Борис Стругацкие, «Жук в муравейнике», — Краснов слегка улыбается.
— Да? А я уже и сам забыл, — признается Козубов.
— Ну и как насчет святой воды? Достали?
— Нет, — признался Козубов. — В черта я все-таки не верю.
— А во что вы верите?
— В мужика, который воскрес после того, как в него всадили четыре пули. Кстати, у братьев Стругацких и про это есть.
— У них не совсем так. Их герой все-таки был не убит, а только тяжело ранен.
— А вы — убиты?
Краснов кивает.
— И воскресли?
— Не совсем в том смысле, в котором воскресли сын вдовы, Лазарь или дочь Иаира. И совсем не так, как наш Господь. В общем, слово «воскрес» не совсем верно. Я скорее воссоединился. Понимаете, воскресают люди. А я — не человек.
— А кто? Робот? Инопланетянин?
— Сид. — Краснов произносит это слово с коротким придыханием в конце, почти как «сидх». — Некоторые вещи людям вашего времени труднее объяснить, чем вашим предкам. Еще сто лет назад я сослался бы на книгу Бытия, шестую главу, четвертый стих. Норвежец бы понял, в чем дело, услышав, что я — альв. Ирландец… Впрочем, ирландца бы я, наверное, не удивил тем, что я сид. Даже сегодня. Вот вам — не знаю, что и сказать.
— Эльф, — подсказывает Надя.
— Не совсем то, — слегка качает головой Краснов. — Ганс Кристиан Андерсен здесь популярней, чем Рональд Руэл Толкиен. Боюсь, что эльф в представлении товарища капитана — это что-то маленькое с крылышками.
— А может, чего попроще? Например, индийский йог… Говорят, они тоже не стареют. И пули их не очень берут, — иронично произносит Козубов.
Сид жмет плечами.
— Я люблю называть вещи своими именами. Я — не йог, не пришелец с другой планеты, не нечистая сила, я просто сид. Доказывать что-либо нет смысла, да и времени тоже. Кстати, вы не сделали никакой глупости? Засады на меня не устроили? Дело в том, что я довольно легко выйду из этого дома и уйду куда хочу, а вот вы окажетесь в очень неловком положении.
— Нет, — вздыхает Козубов. — Глупостей я не делал. Я подумал: даже если вы встали из мертвых, то я ведь могу застрелить вас еще раз. Надеть наручники и доставить куда надо.
— Можно обойтись и без стрельбы. Давайте так: через трое суток я буду или убит, или сам приду куда надо. Даю слово.
— Вы мне простите, Александр Михайлович, но что мне ваше слово…
— Не верю. Вы сами честный человек, Вячеслав — а значит, чужое слово для вас что-то значит. В конце концов, я же пришел сюда, чтобы встретиться с вами.
— Зачем я вам нужен?
— Я хочу, чтобы вы знали. Я не иностранный шпион. Я не охочусь за секретами лучших в мире баллистических ракет и я не убивал свою жену.
— А кто?
— Это можно назвать наемным убийством. Был заказчик, был исполнитель и была цена… Но никого из них нельзя, увы, судить по законам людей и казнить либо упрятать за решетку.
— Я слушаю, — Козубов откидывается в кресле.
— Моя… скажем так, страна — недосягаема для вас и кого-либо из людей. Называется она Авалон. Как бы это глупо ни звучало для вас, но я — ее король. Согласно… некоему обету, который я принес, вступая на престол, по меньшей мере раз в столетие я должен отправляться в… некий поиск. Сюда, к вам, в мир людей. Восемнадцать лет назад по вашему счету я встретил здесь Любу. В Ереване. Мы полюбили друг друга и я стал ей мужем.
— Она… знала?
— Нет.
— Почему?
— Вячеслав, что вы сейчас думаете о нашем разговоре?
— Что это бред сивой кобылы.
— Вы видели мое мертвое тело, и сейчас — меня живого, и все еще не можете поверить. Как бы поверила она? Неужели я должен был потерять свою первую и вечную любовь только из-за того, что ваша сегодняшняя религия предписывает вам верить лишь в то, что можно пощупать руками, увидеть глазами или уловить чувствительными приборами?
— Так вы бы сводили ее в этот свой Авалон… Показали ей.
— Для смертного путь в Авалон — это путь в один конец. Он не сможет больше ступить на смертную землю.
— Удобно как, а? — щерится Козубов.
— Невероятно удобно, — холодно улыбается в ответ Краснов. — Мы очень рады, что вам с вашим неуемным любопытством и вашей любовью к холодному железу, не так просто туда попасть. И без вас там порой жарко.
— Ну, и дальше что?
— Я скрывал существование Авалона от нее и скрывал ее существование от всего Авалона. У меня есть там враги, Вячеслав. Могущественные враги. Которые были бы рады заполучить мою женщину и моего ребенка. ПОнимаете, там уже много веков по вашему счету идет то, что вы назвали бы гражданской войной. Мой сын все еще в опасности. Я сегодня улетаю ближайшим рейсом. И боюсь не успеть. Это был умный замысел. Убить меня ее руками, завладеть моим сыном… Я все-таки надеюсь, что живым он им нужней, чем мертвым… И возвести на престол потомка обоих ветвей рода… Видит Бог, я не хотел ей смерти — и поэтому прятал ее… Поэтому вынужден был ее покинуть.
— Но кто-то же передавал ей письма… деньги…
— Да, в том-то и дело. Трое моих ближайших друзей знали. Один из них — предатель. Я хочу знать — кто. Вы могли бы мне помочь.
— Товарищ сид или как вас там, — Козубов подается вперед. — Я — оперуполномоченный Кировского РОВД. А не Авалонского.
— А ваше задание как раз и касалось бы Кировского, — спокойно отвечает Краснов. — Я хочу знать, кто надоумил мою жену побаловаться магией. Кто снабжал ее этими машинописными брошюрками, кто наставлял в рисовании знаков и творении заклятий. Кто вымостил дорогу убившему ее демону. Это явно человек, а не сид, и явно живет здесь. Завтра похороны. Меня здесь не будет, я улетаю в Минеральные Воды. А кто-то должен присутствовать и просмотреться к людям, которые туда придут… Я могу уплатить вам деньгами — в любой валюте. Могу золотом…
— Идите вы знаете куда, — Козубов слегка приподнимается. — Я на лапу не беру, понятно?
— А из каких соображений вы готовы были бы выполнить эту работу?
— Да я вообще ничего не буду выполнять. Вы из меня дурака не делайте. Я десять лет в органах. Я за это время знаете сколько всякой мрази упрятал? А вы мне что предлагаете? Отлавливать за деньги дамочек, которые начитались всякой белиберды и вообразили себя ведьмами? Да что я вам… — он запнулся, подбирая подходящее слово. — Инквизитор?
Краснов, откинувшись в кресле, смотрит на него пристально.
— А с вашим скепсисом, — говорит он после паузы, — и с вашим чутьем инквизитор бы из вас получился хороший.
Козубов делает глубокий вдох и испускает длинный выдох. По его лицу видно, что он никак не может понять: гадость ему сказали или комплимент.
— Я предлагаю вам, — ровным голосом продолжает Краснов. — Отыскать убийцу. Хладнокровно и беспощадно убившего женщину вашего народа. Убившего так же верно, как если бы он действовал топором, ножом или револьвером. Я предлагаю вам остановить тех, кто выслеживает шестнадцатилетнего мальчика, чтобы похитить или убить его. А ведь мальчик ничего не знает о старой вражде между своим дедом и его братом, о войне, в которую втянут его отец… Я предлагаю вам защитить одинокую женщину, которая тоже подвергается опасности, потому что она была близка ко мне. Неужели я предлагаю что-то недостойное?
Козубов сжимает пальцы в «замок».
— Бред какой-то, — тоскливо говорит он. — И вы оба психи, и я тут с вами с ума сойду.
— Мне нравится ваша реакция, — слегка, только краешками губ, улыбается Краснов. — Вот если бы вы очертя голову кинулись в это дело, я бы насторожился.
— Зато мне моя реакция совсем не нравится. Сам не понимаю, почему я еще не ушел из этого дурдома.
— Потому, Славик, что вам не каждый день попадаются воскресшие мертвецы, — со смешком замечает Надя. — И вам хочется наконец во всем разобраться.
— Слушайте, — говорит Козубов. — Если вдруг окажется… ерунда, конечно, полная, но если вдруг окажется, что вашу жену, Саша, и в самом деле убили… и если я найду того, кто ее убил… Тогда… — он запинается.
— Тогда что? — с интересом переспрашивает Краснов. — По какой статье вы сможете его «упрятать»? Какое обвинение предъявите?
— Бросьте, — говорит Козубов. — Вы же не предлагаете в самом деле восстановить инквизицию.
— Мы обходились без нее даже тогда, когда она была. Вы просто укажете мне на этого человека.
— И что дальше?
— Дальше — я узнаю, был он бессмысленным орудием в чужих руках или действовал сознательно. Дальнейшее уже не будет вас касаться.
— Вы… что вы сделаете с ним, если решите, что он виноват?
— Если он убил однажды, он будет продолжать убивать. Вам-то это должно быть понятно. А то, что никто не верит в возможность такого убийства — только подогреет его уверенность в себе. Вы же сами собирались его искать.
— И найду, — твердо говори Козубов. — Но вам не сдам. Ни за какие деньги.
— Хорошо, — кивает Краснов. — Решайте как знаете, — он достает из кармана сложенный вдвое ватманский лист. — Если вы все-таки найдете убийцу… и надумаете… мне его сдать… Просто напишите на этом листке его имя. Я узнаю.
— Как?
— Я узнаю, — говорит Краснов так спокойно и уверенно, что усомниться невозможно.
— Через три дня, — продолжает он. — Я буду или мертв — действительно мертв, или со мной и с Юрием будет все в порядке. И тогда — даю вам слово — я буду в вашем распоряжении. Можете меня допросить. Можете попробовать меня арестовать. Можете попробовать меня убить.
— А что, есть способ вас уложить по-настоящему? — интересуется Козубов.
— Есть, причем простой и надежный.
— Вас… много по земле шляется?
— Достаточно много, если брать по нашему счету.
— Сколько?
— Несколько сотен. Раньше было больше — сейчас с вашем мире слишком много холодного железа.
— Зачем?
— По разным причинам… Сейчас здесь, на земле, у каждой из враждующих сторон есть свой интерес. Моих сторонников, например, интересуют новые, высокие технологии в металлургии. Так что нельзя сказать, что мы совсем не занимаемся шпионажем… Но это промышленный шпионаж. Другую сторону интересуют главным образом… женщины.
Козубов фыркает.
— Будь вы англосаксом, вы бы хранили в памяти две-три сказки о детях, которых во младенчестве подменили эльфы, — тихо говорит Краснов. — Часть этих сказок правдива. Ребенок, рожденный от смертной женщины и сида — идеальный наемник. Он так же вынослив и силен, как сид, обладает вторым зрением и даром предвидения — но при этом он невосприимчив к холодному железу. Там, в сиде, он может взять его и сражаться им. Когда- то мы едва не были побеждены армией таких подменышей.
— И вы… сами начали… плодить здесь детей? — Козубов начинает злиться.
— Нет, — в голосе Краснова прорывается возмущение. — Мой сын — единственный. Он был зачат по любви, и он будет моим наследником. Если захочет. Мы отыскали другой выход… Это долгая история, Вячеслав.
— Откуда я знаю, что вы не из этих… которые сюда ездят, понимаешь, как на племенной завод? — Козубов встает.
— Я ведь мог бы вообще ничего не рассказывать, — напоминает Краснов.
— Да, — соглашается Козубов. — Но вот что запомните: я вам все еще не верю.
— Хорошо, — говорит Краснов. — Последняя просьба: побудьте эти три ночи с Надей.
— Зачем? — спрашивает ошарашенный Козубов.
За окном шорох паркующейся машины, гудок. Козубов и Краснов одновременно выглядывают в окно: такси.
— Моя машина, — говорит Краснов. — Пора. Я боюсь, что именно в эти три дня удар будет нанесен. Понимаете, она кое-что знает. А им важно, чтобы не узнал я.
— Так что мне делать?
— Ничего. Их планы расстроит уже одно ваше присутствие. Магия — очень тонкий инструмент, она не терпит резких перемен в расстановке сил.
Он выходит в прихожую, обувается, подхватывает заплечную сумку, берет тубус для чертежей.
— До свидания. Я потерял Любовь, Вячеслав. Сохраните мне Надежду.
Автоматический замок защелкивается за его спиной. Какое-то время Козубов и Надя молча смотрят друг на друга, потом Козубов спрашивает:
— Вы ему верите?
За окном — шум заводящегося мотора: отъезжает машина.
— Да, — кивает Надя.
Козубов проходит на кухню, устало опускается на стул, лезет за еще одной сигаретой.
— А как его зовут-то по-настоящему? — интересуется он.
Надя разворачивается от окна.
— Эохайд. Эохайд Каэль Дэрг. Правда, красиво?
Аэропорт. Краснов подходит к «воротам» металлоискателя, сдает сумку на просвет, с тубусом в руках шагает под контроллер и, выйдя с другой стороны, принимает сумку.
— А что у вас там? — спрашивает сотрудница аэропорта, показывая на тубус.
— Меч, — улыбается Краснов. — Вражеская голова с плеч.
— А почему тогда не зазвенело?
— Колдовство, — еще шире улыбается Краснов.
Девушка с выражением «Ну и шуточки у вас, боцман» на лице крутит пальчиком у виска.
***
Альплагерь Узункол. Ночь. Точнее, очень поздний вечер. Юрий Краснов сидит на ступенях домика. Дверь открывается, выходит его друг Борис — парнишка, немного пониже ростом, с бледным лицом, густой шапкой темных волос, смоляными бровями и немного веснушчатый при этом.
— Ты чего сидишь, — спрашивает он. Это его обычная манера — спрашивать без вопросительных интонаций в голосе. — Спать пора. Завтра ать-два левой, на маршрут.
— Ты знаешь, Боб… Не хочется, — отвечает Юрка.
— Ты из-за Власа? — Борис садится рядом на ступени. — Влас урод. Что, из-за него и на маршрут не ходить. Так на фига мы здесь две недели мордовались.
— Да нет, я пойду, конечно, — без энтузиазма говорит Юра. — Влас тут ни при чем, мне просто плохо.
— Голова болит. Чего, горняшка схватила с опозданием…
— Не-а… Мне вдруг домой захотелось, Боб… Вчера еще. Хоть бросай все и беги на автобус. Смешно, да? Как маленький в пионерском лагере. У меня такое чувство, будто там случилось что-то…
— Бывает, — философски замечает Боб. — Пройдет.
— Ты понимаешь… Я и сам думал — пройдет. Не проходит.
— А спать все-таки иди, — Боб поднимается. — Зачем мне завтра вареный напарник по связке.
***
Днепропетровск. Кабинет начальника оперативного отдела РОВД. Начальник распекает Козубова:
— Ты зачем на кладбище ездил? У тебя дело збрали? — забрали. Спасибо скажи. Четыре квартирника на ком висят? Угон машины — на ком висит? Козубей, я тебя чего-то не понимаю: заняться нечем? Так я тебе еще дел подброшу, только скажи. Хочешь, заберу у Бондаренки дело того плавунца и тебе отдам? Или будешь мне трахальщика искать в общагах на Калинина — четыре эпизода уже. Чего тебя на кладбище понесло?
Козубовнеожиданно даже для хозяина кабинета отвечает на этот риторический вопрос:
— А если она мне нравится?
— Кто?
— Ну, Надя, сестра терпилы…
— А-а-а… Так бы и сказал. А то я думал — ты решил тут на общестенных началах… Ускорение в рабочем коллективе внедрять. Ладно, тогда свободен.
Козубов выходит из отделения. Смотрит на часы.
…Едет в трамвае. Красно-белая железная коробка катится по жуткой промзоне.
— Что я делаю, — бормочет себе под нос Козубов. — Едрена вошь, то я делаю…
Он выходит в двухэтажном районе, находит глазами вывеску «Ателье мод» и решительно направляется в дверь под ней.
Внутри — обычная суета маленького ателье мод: скучает девица за конторкой, кто-то строчит на машинке, кто-то чешет языки, перекуривая у манекена. Коубов нарочито громко откашливается:
— Могу я поговорить с Шестопал Ларисой?
— Это я, — поднимается из-за машинки худощавая немолодая женщина. — Что вам нужно?
— Капиитан милиции Вячеслав Козубов, — говорит он как можно более официальным тоном. Потом, чуть теплее, прибавляет: — Мы с вами сегодня виделись на похоронах Любови Красновой.
— Ага-а… — вдруг тихо протягивет она. — Ну что, хотите пригласить меня в большой домик на Чкалова?
— Ну, в общем-то, наше отделение — на Кирова, — говорит Козубов.
— Рассказывайте, — фыркает она.
— Пройдемте на улицу, — вздыхает Козубов.
Выйдя на улицу, эта женщина тоже закуривает, но в ее манере курить и вообще держаться нет ничего общего с манерой курить Нади. Она какая-то дерганая, готовая к истерике.
— Я знала, что это случится, — заявляет она, выходя на улицу. — Что ваша контора обязательно подстроит какую-нибудь провокацию, чтобы нам всем скрутить руки. Можете брать меня прямо сейчас — я ничего не боюсь.
Козубов слегка ошарашен такой атакой.
— Вы, значит, уже сухарей насушили, — говорит он. — А почему? За что вас брать-то, что вам шить?
— Ой, да перестаньте вы, — дергается женщина. — Как будто в этой стране нужно долго искать, что шить человеку, не желающему вписываться в стадо.
— Люба Краснова — не желала «вписываться в стадо»? — холодно спрашивает Козубов.
— Любочка? Да нет. Она как раз была послушненькая мышка. Сама удивляюсь, как ее к нам… то есть, в эзотерику занесло. Сидела бы в своем КБЮ.
— А как по-вашему, что ее занесло?
— Скука. Мать-одиночка, серые будни… Захотелось чего-то свеженького, необычненького… Есть люди, которые не понимают, что не каждому дано.
— Что дано?
— Заниматься искуством. Например. Это же искусство. Как музыка. Или музыкальный слух есть. Или его нет.
— Вы хорошо ее знали?
— Да нет. Здрасьте-здрасьте.
— Однако пришли на похороны.
Лариса понимает, что сморозила глупость и переходит в атаку.
— Что вам вообще от меня нужно. К чему весь этот разговор?
— Я расследую смерть Любы… и ее мужа.
— Люба умерла потому что заигралась с огнем, — отчетливо произносит Лариса. — Она полюбила афериста, который шлялся черт-те где десять лет, и прирезали ее, скорее всего, его дружки из-за его делишек. Все эти поиски халявной романтики никогда и ничем хорошим не кончались.
— Вы его знали?
— Нет. Лично не знала. Но мне достаточно было посмотреть на его фотографии. И послушать, что о нем рассказывает Люба.
— Так она все-таки говорила с вами о муже. Значит, взаимным «здрасьте» ваше общение не исчерпывалось.
Лариса с остервенением давит «бычок» о стену.
— Я несколько раз бывала у нее дома. И что из этого? Когда я поняла, что она человек пустой и ее интересуют не знания, а чисто утилитарные вопросы — я прекратила общение.
— Чисто утилтарные вопросы — это… э-э-э… приворот?
— Если пользоваться жаргоном подворотен — да, приворот. Ее интересовало, где муж, как его вернуть и все такое.
— Вы ей… помогали? — делает стойку Козубов.
— Таким как она, ничем не поможешь. Вы видели девочек, которые играют на гитаре, чтобы нравиться мальчикам? Тот же случай. Эзотерическое знание, которого хотят для того, чтобы вернуть мужика. Господи. Как будто астрал — эти партком, куда можно накатать телегу — и мужик вернется в семью.
— И все-таки. Вы учили ее чему-то, доставали литературу?
— Не дождетесь, — говорит как сплевывает Лариса. — Имен вы от меня не получите.
— Я их получу от Аллы, — спокойно говорит Козубов. — А потом скажу, что от вас. Лариса, вы что, недавно в органах? Кто же так провоцирует, что за топорная работа? На такое только подростки поведутся. Студенточки-первокурсницы. Вам их не жалко? Ил план надо выполнять?
По ее лицу, по тому как дернулись в сторону ее глаза, Козубов понимает: попал. В самую десятку.
— Это же как давжды два, — цедит он сквозь зубы. — Органов не боятся только психопаты и стукачи. На психопатку вы пока не тянете. Но со мной-то можно по-человечески, забудьте о своем служебном долге. Не гребут меня тайны нашего комитета. Я по мокрым делам работаю. И мне нужно знать, кто общался с Любой теснее всего. Кто доставал ей литературу. И только.
— Ее уже нет в городе, — почти шепотом цедит Лариса.
— Кого?
— Маргарита. Берулава. Настоящий мастер, медиум. Посвященная уже в третьем поколении. Она приезжала в феврале, а потом еще два раза. Это она. Сама не знаю, зачем ей понадобилась Люба. Она же бездарь…
В ее голосе прорывается ненависть, порожденная ревностью. Козубову зрителю в один и должно быть понятно: Лариса рассчитывала, что Посвященная в третьем поколении, медиум, мастер Маргарита заинтересуется не какой-то серой мышкой Любой Красновой, озабоченной поисками своего мужа, а ею, Ларисой Шестопал, во всех отношениях нестандартной личностью.
— А Люба что… Уже тогда состояла в вашей компании?
— Любу притащила Аллочка по просьбе Марго! — взрывается Лариса. — Зачем Марго понадобилась эта бестолочь — спросите у самой Марго или у Аллочки! А я вам больше ничего не скажу, — она разворачивается и сбегает по ступенькам в полуподвал ателье.
Козубов секунды две смотрит ей вслед, потом разворачивается, начиная насвистывать себе под нос песенку Аллы Пугачевой «Маг-неудачник», и идет к трамвайной остановке.
Со звоном и лязгом приближается трамвай. Козубов прерывает свист и тихо говорит:
— Дурдом…
***
Узункол. Группа ребят идет на свое первое восхождение — гору Мырды. ДОбравшись до места очередной остановки, группа тормозится. Они олько что оставили позади присыпанный снегом ледник и вышли на скалы, покрытые редкой растительностью.
— Пятнадцать минут отдыха! — объявляет руководительница группы, сбрасывая рюкзак. — Кто хочет, может пойти пописать. Мальчики — налево, девочки направо. Терпеть не надо, потому что были случаи, когда тут дотерпелись до разрыва мочевого пузыря, — и, подавая пример, сворачивает направо, в камни.
— За что я люблю Эмму Львовну — так это за ее такт, — говорит Борис. Тоже скидывает рюкзак (это, в общем, делают все) и сходит с тропы налево. Юрик движется за ним. — Как деликатно она умеет подойти к самой насущной потребности человека (букву «с» он слегка растягивает). Вот интересно, — Борис становится у камня и говорит через плечо. — Люди пьют на брудершафт, и это как бы делает их ближе. А поссать на брудершафт никто не пробовал… (в своей обычной манере он не обозначает вопроса интонацией).
— Мы вроде и так с тобой на «ты», — жмет плечами Юрка. — Слушай, ну ты и встал. Тебя же видно с тропы.
— Ну, я же спиной, — усмехается Борис. — И вообще, знаешь, как альпинист растет от значкиста к мастеру спорта. Когда значкисту нужно раздеться, н отходит за камушек, когда разряднику — просит всех отвернуться, когда каэмэсу — сам отворачивается, а если эмэс — уже не отворачивается. Эй, ты куда?
Юрка отходит чуть дальше в камни.
— Извини, я все-таки чуть дальше пройду, — говорит он. Вслед ему Борис, застегиваясь, декламирует эпиграмму Киплинга:
— Я отошел это сделать не там, где вся солдатня,
И снайпер меткою пулей меня не тот свет отправил!
Я думаю, вы не правы, высмеивая меня,
Умершего как я хотел, не меняя своих правил!
…Возвращаясь, Юрка оглядывается. Со склона ему открывается вид на болото Мырды — расходящуюся рукавами речонку, чахлые березки, висящее над всем этим пасмурное небо… Пейзаж дышит тоской, и тоска отражается в его лице.
Он садится на землю рядом с Борисом.
— Я как дурак стараюсь тебя рассмешить. — Борис слегка толкает его в бок. — Юрка! Юрец-огурец, проснись и пой, это наша первая вершина!
— Угу. Мырды, единичка-бэ.
— Я смотрю, твой японский спортсмен все еще неважно трюхает, — горестно говорит Борис.
— У меня дурацкое чувство, Боб. У меня ткое чувство, что мне туда ходить не надо…
— Забей болт, — Борис поднимается навстречу вернувшейся на тропу руководительнице. — Не бери дурного в голову, тяжелого в руки. На спину его, заразу, на спину… — он, легка кряхтя, влезает в лямки брезентового «абалаковского» рюкзака.
***
Частный сектор, маленький домик. Козубов стучится и слышит голос:
— Открыто!
Козубов входит.
Обычная прихожая полудеревенского пригорода: крашеный кирпично-красной краской пол — эту краску очень любят в школах, веселенькие обои на стенах — как платяной ситчик, в комнате, видной из прихожей — не новая югославская стенка сочетается с массивным круглым столом прямо-таки артуровских размеров, укрытым бахромчатой плюшевой скатертью. Аллочка — небольшого роста толстушка с усиками и мягким укринским говорком — сидит за этим столом и старательно перерисовывает на миллиметровку какую-то выкройку.
— Да входите же, — приглашает она Козубова, который топчется в прихожей. — Вы по поводу обмена?
— Я из милиции, — говорит он. — Капитан Козубов.
— Ой, — говорит Аллочка.
— Вот именно что ой. Я расследую смерть Любы Красновой.
— А-а-а… разве она не самоубилась?
— Вот это я и должен выяснить, — не моргая глазом, говорит Козубов.
— Понятно, — Аллочка, как и многие простые советские люди, начинает чувствовать себя неловко.
— Вы были ее подругой?
— Ну, где-то да…
— Давно знакомы?
— В институте вместе учились. Потом по распределению вместе работали года два…
— И с тех пор поддерживали контакт?
— Ну… у меня где-то был ее телефон…
— Так… Я слышал, что у вас было что-то вроде… клуба по интересам. И что в этот клуб Любу ввели вы.
Аллочка суетливо оглядывается, потом жмет плечами.
— Ну… да… можно сказать…
— Подробнее: как это произошло? Люба встречалась с вами, знала о ваших увлечениях…
— Да нет… Скорее наоборот…
— Я слышал имя — Марго Берулава. Кто это?
— Марго… — Аллочка мечтательно вздыхает.
***
Снова резкая смена кадра — как в «Пятом элементе»: распахивается дверь купе спального вагона.
***
— Совершенно необыкновенный человек! — с восхищением произносит Аллочка.
***
Мужчина, спрыгнув на перрон, подает кому- то руку. В поле зрения камеры оказываются две стройные ножки в модельных лаковых туфлях.
Ножки царственно спускаются по стальной лестнице. Белая, длиннопалая, унизанная перстнями рука придерживает подол длинного черного платья.
***
— Грузинка или сванка. Княжеского рода. Красавица. Темные волосы, синие глаза…
***
Лицо спускающейся по лестнице женщины. Длинные темные волосы, синие глаза.
***
— Она — существо иного порядка, понимаете? Посвященная высших ступеней. Представитель четвертой расы…
***
Темноволосая и синеглазая красавица идет по зачуханному вокзалу Минвод. За ней следуют двое мужчин.
Оба они носят длинные волосы и украшения на руках.
На черноволосую красавицу оглядывается какой-то турист. Не заметив по дороге столба, впиливается в него. Красавица даже не оглядывается на грохот и мат.
***
— Она почувствовала Любочку, понимаете? Узнала ее…
— Один человек сказал мне, что в Любе ничего особенного не было.
— Лариса? — Аллочка машет рукой. — Завистница и сплетница. Про таких Елена Ивановна Рерих писала: двуногие хвостатые.
— Так значит, что-то было?
***
Черноволосая красавица наклонется к окну такси.
— Хурзук, — говорит она.
— Девяносто рублей, дорогая!
Она кивает и один из ее молчаливых эскортеров открывает ей заднюю дверцу.
***
— Конечно, было! Если я или Лариса ничего не чувствовали — это значит, что мы были недостаточно подготовлены.
— А то, что случилось с Любой… оно могло быть… ну как бы это сказать…
Аллочка поджимает губы:
— У Любы была очень плохая карма… Понимаете, эта трагедия с ее мужем… Ей нужно было пройти через долгое очищение, прежде чем приступать к науке высшего порядка. Я ее предупреждала. У нее была очень грязная сахасрара.
— Грязная… что, простите? — опешивает Козубов.
— Сахасрара… — очаровательным голоском говорит Аллочка.
***
Козубов выходит из улочки, где помещается домик Аллы. Вытирает пот со лба.
— Мокруху мне. Грабеж с мокрухой, — говорит он себе под нос. — Рецидивиста, блин. Пока я не спятил еще…
Лезет в нагрудный карман за листком бумаги, полученным от Краснова. Достает его с явным намерением порвать. Но не рвет, а только комкает и яростно кидает о землю. решительно двигается вперед.
Останавливается, разворачивается, возвращается и поднимает листок. Кое-как разглаживает его и, сложив, засовывает обратно в нагрудный карман.
***
Краснов выходит из здания аэропорта «Минводы», тормозит такси.
— В Хурзук, — говорит водителю.
Водила окидывает его оценивающим взглядом (фирменная сумочка, длинные волосы, джинсы) и цедит:
— Стольник.
Краснов без слова бросает сумку и тубус на заднее сиденье, достает из куртки портмоне и вынмает оттуда пачку червонцев. По его лицу видно, что торговаться он не собирается. Водитель берет деньги с легкой досадой: знал бы — заломил бы больше.
Такси трогается с места.
***
Козубов и Надя сидят на кухне. Козубов ковыряет вилкой приготовленную Надей яичницу с вареной колбасой. За окном — ночной город.
— Марго? — переспрашивает Надя. — Ну да, помню… Таких не забывают. Грузинка. Очень красивая. Темные волосы и синие глаза — смерть всему живому… Только она ведь уехала.
— Она общалась с Любой и бывала у нее дома? — уточняет Козубов.
— Да. Я раза два встречала ее там.
— А эта Лариса, которую вы мне показали на кладбище?
— Ну, тоже встречались… Люба меня пару раз приглашала на их эти сборища. Лариса с ней не дружила. Я даже удивилась там, на кладбище…
— Я помню, — Козубов заедает эти слова куском яичницы.
— Лариса до появления Марго была в этом кружке чем-то вроде неформального лидера, — говорит Надя.
— А Аллочка?
— Аллочка — какая-то шапочная знакомая Любы. Что-то типа учились вместе когда-то.
— Лариса сказала, что Любу в кружок ввела Аллочка. По просьбе Марго. Могла быть Марго знакома с Любой раньше? По Еревану, например?
— В Ереван мы ездили вместе, — приподнимает брови Надя. — Марго там не было. И до этого февраля я ее в городе не видела.
— Ладно, — Козубов отодвигает грязную тарелку. — Большое спасибо.
— Да не за что…
— Ну как не за что… Я уже отвык что меня кто-то кормит, постель убирает…
— Вы были женаты?
— Ага. Четыре года.
— Дети есть?
— Да нет… Как-то… не сообразил. А вы — замужем были?
— Ага. Пять лет. Детей тоже не сообразили.
— Надя… — Козубов встает из-за стола. — Вам эта вся ситуация не кажется… странной, а?
— Больше того: она мне кажется просто-таки дурацкой, — улыбаясь, признается Надя. — Вам легче стало?
— Немного. — Он призадумывается. — Надя, а все-таки: почему вы верите… Александру?
— Потому что он никогда и никому не врал, — спокойно и серьезно отвечает Надя. — Вы себе не представляете, какая это редкость в наши дни: мужчина, который никогда и никому не врет.
— Да, верно… — Козубов слегка поводит плечами. — Хотя мне слабо верится: он сколько прожил с Любой, пять лет? И все это время умудрялся не врать, выдавая себя за другого? Да уже хотя бы то, что он жил под чужим именем…
Надя хохочет.
— Вы так и не поняли, да? «Александр» означает «Победитель мужчин». Эохайд у себя носит прозвание «Победитель воинов». «Дэрг» — «красный». Понимаете, правду можно сказать по-разному.
— Угу, — себе под нос говорит Козубов — Значит, когда он говорил, что через три дня он или будет убит, или будет здесь — он сказал правду.
— Интересно, что он сейчас делает, — глядя в окно, в ночь, тихо говорит Надя. — У меня такое чувство, что сегодня все решится…
Козубов разворачивает листок…
***
Вечер в деревушке Хурзук. Неописууемо красивая черноволосая и синеглазая женщина выходит из такси. Один из ее спутников расплачивается с шофером. Женщина тем временем идет к зданию почты.
***
— Надя, — говорит Козубов. — Ответьте мне на один вопрос. Эта Марго, которую вы видели… Она была похожа на Сашу?
— Я об этом раньше не думала… — Надя сжимает пальцами виски. Затем следует решительное:
— Да.
— Вот в чем дело, — говорит Козубов. — Я тут пообщался с бабоньками из этого их тихого дурдома… Интересное дело обнаружил. В феврале здесь объявилась эта самая Марго. И срзу почему-то захотела Любу. Хотя прежде ее не знала. Книжки Любе печатала и подбрасывала Аллочка. Но учила ее — Марго… И ровно три дня назад таинственная Королева Марго вдруг зачем-то отбыла в свою солнечную Сванетию…
***
Женщина в темном платье склоняется к окошку телеграфа.
— Мне нужно передать радиограмму в альпинистский лагерь Узункол, — говорит она. — Понимаете, там есть один мальчик, Юра Краснов… С его мамой несчастье…
— Телеграмму не получится, — говорит почтовый служащий. — И телефона там нет. Пешком идти надо.
— Скажите, — говорит красавица. — А на машине кто-нибудь возьмется нас довезти?
— Только до каменоломни.
Женщина склоняется к нему и с нажимом произносит:
— Мне нужно в лагерь. Мне очень нужно в лагерь…
Служащий слегка встряхивает головой — будто ему на мгновенье сделалось дурно от жары.
— У меня племянник есть… Василий… За двадцать пять рублей отвезет…
***
Козубов разглаживает листок, потом достает из кармана ручку и решительно выводит на листке:
«Это женщина. Люди называют ее Маргарита Берулава».
***
Краснов едет в машине по горному «серпантину». Вроде как дремлет. Вдруг, очнувшись от своих грез, достает из кармана листок и читает слова, которые нписаны на нем почером Козубова.
***
Поздний вечер. Стоянка под маршрутом на склоне Всточной Мырды. В палатку, нагнувшись, входит руководительница группы.
— Юра, ты спишь?
Один из спальных мешков шевелится.
— Нет, Эмма Львовна, — вжик молнии, Юрка садится.
— Только что по рации сообщили из лагеря. С твоей мамой несчастье. Собирайся и возвращайся в Узункол, там тебя ждет машина.
Юрий запускает пятерню в голову, яростно теребит волосы. испускает долгий выдох.
Борис тоже выбирается из своего мешка, тянется к ботинкам:
— Я с тобой.
***
Юрик и Борис идут по склону Восточной Мырды вниз. Совершенно мистический пейзаж: река в долине Мырды распадается на несколько рукавов, внизу болотце (в честь которого Мырды и получила свое название), застеленное туманом. Висит луна, снег под ней серебрится.
— Красота какая, — говорит Борис. — Для полного счастья не хватает только собаки Баскервилей. Помнишь, какая зверюга у чабанов в коше напротив.
— Ага. Только что не светится, — отвечает Юрий. — Рыбы мало жрет, наверное.
— Что-то ты развеселился, — констатирует Борис.
— Меня донимала неопределенность.
— А я думал, что тебя донимал Влас.
— Он тоже. Но Влас — это что-то конкретное. Ему можно было дать по тыкве. А неопределенности по тыкве не дашь. Сидишь и изводишься.
— Стой. — Борис резко тормозит. — Шнурок развязался.
Юрий останавливается. Борис перешнуровывает трекинговый ботинок.
— О, — говорт Юрий, вглядываясь в ущелье поверх его спины. — Ты, кажется, местных накликал.
— Где? — Борис распрямляется.
— Вон, — Юрий показывает пальцем вниз.
По тропе движутся две темные человеческие тени.
— Да где? — удивляется Борис.
На тропе в том месте никого нет.
— Да вон же, ты что, не видишь?
Юрка видит тени ясно, отчетливо, теперь уже зайцу понятно, что их две, что это мужчины, которые быстрым шагом поднимаются по тропе, а в руках у них что-то длинное и темное.
— Ничего не вижу, — удивленно говорит Борис. Если смотреть его глазами, тропа пуста.
— Да вон же, а пронто корво ла бреска э мольто честа боска пертутта ла королла, мамма мия! — эту псевдоитальянскую тарабарщину Юрка произносит с интонациями Джулико Бандито, персонажа из «Приключений капитана Врунгеля». Борис, подыгрывая ему, делает вид, будто что-то видит:
— Аа-а! Ла бене… — Потом резко серьезнеет. — Ну, ни черта не вижу, Юрка, хоть ты меня стреляй.
— Блин. Что-то это мне не нравится. У кого-то из нас двоих галюны.
— А что ты видишь.
— Два мужика. Хряют сюда. Очень быстро. На полусогнутых.
— Надави на глаз, — советует Борис.
— А что будет?
— Если мужиков станет четыре — значит, они настоящие, а не галюники.
Юрий слегка нажимает пальцем на нижнее веко правого глаза.
— Четыре, — неприятным голосом говорит он.
— Значит, галюники у меня. Правда, я не знаю, бывают ли такие галюники, чтобы не видеть то, что другие видят.
— И я о том же… — говорит Юрий. По мере приближения тех двоих он беспокоится все больше и больше.
Борис вдруг поворачивается к нему.
— Ну ты меня купил, — со смехом говорит он.
— Боб, ты что…
— Классная хохма. Прикол что надо. Я заценил.
Юрий пристально вглядывается в двух приближающихся к ним — и вдруг понимает, почему чувствует беспокойство. Они уже настолько близко, что должен быть слышен стук вибрамов или что у них там надето на ногах — они же приближаются совершенно бесшумно. А то, что они держат в руках, те продолговатые штуки, которые он (и зритель) поначалу принял за палки чабанов — это мечи…
При одном из движений лунные блики пробегают по лезвиям. Холодный, беспощадный мертвенный блеск.
— Борька, ты и сейчас ничего не видишь? — хрипловато произносит Юрка.
— Иди в пень, — слегка раздраженно говорит Борис.
Двое с мечами приближаются.
— Боб, сматывайся, — Юрка старается держать себя в руках, но ужас прорывается в голосе.
— Да хватит уже, артист, — Боб начинает слегка злиться.
— Боб, валим отсюда! — Юрка сбрасывает на тропу рюкзак и вынимает из петли на его боку ледоруб — грубую дюралевую поделку; другой рукой хватает Бориса за рукав и тянет его обратно вверх по тропе.
— Да иди ты знаешь куда! — Борис вырывает руку. — Со своими играми и со своими шуточками! Нашел время! Юрка, ты же нормальный человек, ну чего ты другой раз ведешь себя так, словно пришмаленный на всю голову? Нам уже по шестнадцать, все, кончилась школа, кончились игры в дона Румату, ты что, не врубился еще?!
Все время этого монолога Юрка с застывшим лицом смотрит на приближающихся меченосцев. Потом решительным движением швыряет Борьку за себя они уже совсем близко, убеждать его нет времени — и шагает навстречу этим двоим с ледорубом наизготовку.
Борис быстрыми шагами идет за ним:
— Ты что, с катушек слетел.
— Борька, беги! — умоляет Юрий. — Беги, я тебя прошу!
На узком месте Борис обгоняет его и оказывается впереди. Хватает за плечи.
— Юрка, стой. Приди в себя!
Он встал там, где тропинка слишком узка, чтобы разойтись вдвоем. Двое с мечами уже совсем близко. Юрий теперь отступает, тянет Бориса назад, на то место, где тропинка позволит ему снова закрыть Бориса собой — но тот упирается.
Юрий смотрит на приближающихся убийц и лицо его искажается отчаянием. Борис не может противиться внезапному импульсу — оглянуться и посмотреть, что же повергло его товарща в такой ужас.
На этот раз он кое-что видит. Луна и звезды слегка искажаются в движении, как если бы по тропинке шла огромная линза (как в фильме «Хищник»). Теперь он отступает вместе с Юркой сам — но уже поздно.
Один из убийц, тот, что идет впереди, протягивает руку и сбрасывает его в тропинки. Короткий вскрик… Борис падает, ударяясь о склон, и замирает внизу.
Впереди идущий убийца наносит удар мечом. Крутизна тропинки не дает ему размахнуться как следует. Юрка отражает удар ледорубом. Металлический лязг. Еще раз. Еще. Убийца не разнообразит приемы — и его тактика срабатывает: меч разрубает дюраль. Следующим ударом — прямой беспощадный укол — Юрий поражен в грудь. Он падает на колени.
— Ты смел, — говорит убийца. — Воистину, ты сын Дэрга.
Юрка не понимает его. Убийца говорит на языке сидов.
Он заваливается на сторону — кровь толчками выплескивается между пальцев — и тоже падает с тропы; но, в отличие от Бориса, не кувырком, а просто сползает по склону какое-то время, пока это сползание не останавливается в полутора метрах под склоном.
Оба убийцы вкладывают мечи в ножны, второй, шедший сзади, острожно спускается к Юрке, взваливает его себе на плечо и поднимается на тропу.
— Какие слова, — говорит он, — Эохайд сказал бы, узнай он, что его щенок у нас в руках?
Они выходят на то место, где тропинка расширяется. Там появляется третий — высокая черноволосая женщина в темном платье до пят.
— Эохайд мертв, — говорит она (все их разговоры идут на языке сидов). — Сенан, тот мальчик наверняка упал так неудачно, что сломал себе шею.
— Смертные так хрупки, — улыбается сид — и спускается туда, где лежит Борис.
***
Борис приходит в себя. Тихо стонет. Пытается пошевелиться.
Приоткрывает один глаз — и тут же закрывает. Звезды над ним искажены н миг слегка смазаны движением кого-то невидимого.
Голос из ниоткуда произносит по-русски:
— Не вставай.
Затем раздается тупой удар, и опять же из ниоткуда чуть ли не на голову Борису падает другая голова — отсеченная. Она катится по сколну вниз, следом падает тело.
Тот, кто стоял над Борисом становится видимым: это Эохайд, он же Краснов. В его руке меч, волосы развевает неизвестно откуда взявшийся ветер.
Это снять нужно так, чтобы даже тупому было ясно: перед ним — эльфийской король во всей своей силе.
Темноволосая женщина вскрикивает. Убийца, несущий Юрия на плече, сбрасывает его наземь и выхватывет меч, ожидая на краю тропы, пока Краснов поднимется к нему.
Краснов и не думает это делать. Он наносит удар мечом по земле, точно перед собой. Воздух раскалывает молния, от того места, куда ударил меч, до края обрыва, на которо стоит темный сид, пролегает трещина, скала под сидом обрушивается. Тот обрушивается вместе со скалой.
Краснов поднимается к тропе.
Женщина с гневным воплем заносит над Юркой длинный нож.
— Еще шаг, Эохайд, — кричит она. — И я угощу твоего сына не бронзой, а холодным железом!
— Тогда ты не уйдешь отсюда, Морриган, — спокойно произносит Краснов. — Твоя жизнь будет короче жизни бабочки в огне.
Он продолжает подниматься — спокойно и пристально глядя на нее. Свободной рукой вынимает из нагрудного кармана плотный листок ватманской бумаги.
— Ты лично приняла участие в судьбе моей жены.
— Хотелось посмотреть на ту, кого ты предпочел мне, — криво улыбается женщина. — Признаться, я была удивлена. Что у нее есть такое, чего нет у меня?
— Сердце, — отвечает Краснов. Он стоит уже на тропе. — Мне очень хочется убить тебя, Морриган, но если ты отложишь свою шпильку подальше и отойдешь от Айлиля — я тебя пощажу на этот раз. Даю слово.
Морриган с улыбкой опускает нож — длинный трехгранный кинжал, — бросает его под ноги Эохайду.
— Что мне всегда в тебе нравилось, Каэль Дэрг, — говорит она, выпрямляясь, — это то, что к тебе можно спокойно повернуться спиной.
— Это потому, Морриган, что твой зад выглядит приятнее, чем лицо.
— Ну конечно, — очаровательно улыбается она. — У меня ведь не оплыли бедра, как у твоей смертной женщины.
— Убирайся, Морриган.
Она уходит по тропе — ее темное платье растворяется во мгле.
Краснов опускается на колени возле Юркиного тела. Переворачивает его на спину, отбрасывает волосы со лба.
— Айлиль, — говорит он. — Айлиль, сынок…
***
— Он что, умер? — спрашивает Борис.
— Не совсем, — отвечает Эохайд.
Они сидят на камнях неподалеку от тропы. Борис завернут в два спальных мешка, на Эохайде — только легкая летняя куртка. Нога Бориса в самодельной шине — два ремня и рукоятка ледоруба.
— С рассветом он встанет, — говорит Эохайд. — И мы отведем тебя в лагерь.
— Он что, сможет ходить?
— И ходить, и бегать, и прыгать…
— С него столько крови вытекло.
— Это несущественно. Однажды я видел, как с рассветом встал один мой друг, сгоревший насмерть. ОН тоже ходил весьма бодро.
— Инквизиция? — с умным видом спрашиват Борис.
— Авиация, — улыбается Эохайд. — Он был пилотом в Первую Мировую. Хорошим пилотом.
— А сейчас?
— А сейчас он убит. Не здесь — в Авалоне.
— Кто его убил?
— Я.
Борис хлопает глазами.
— Друга?
— На тот момент — врага.
Борис опускает глаза — ищет повода сменить тему разговора.
— Вам не холодно? У меня два спальника…
— Все в порядке, Борис.
— Вы его заберете… И я больше никогда его не увижу?
— Кто знает. Я не собираюсь его держать там насильно. Рано или поздно он сделает выбор.
Светает. Точнее, небо над горами начинает бледнеть.
Юрка вскидывается. Делает такой же хриплый, надсадный вдох, как и его отец, когда воскресал. На лице — ужас, смятение. Он резко садится. тяжело дыша, его тут же ведет в сторону. Крраснов подхватывает его, и Юрка с коротким вскриком начинает рефлекторно отбиваться.
— Юра! Юра, сынок, — говорит Краснов, сжимая его в объятиях. — Тихо! Тихо, успокойся, все уже кончилось.
Юрка успокаивается. Обвисает в его руках.
— Я был мертвый, — говорит он. — А теперь живой. А был мертвый…
— Да, — Краснов, все еще держа его за плечи, слегка отстраняется, как делают, чтобы посмотреть человеку в лицо на меленьком расстоянии. — Ты был мертв. А теперь ты жив. Здравствуй, сын.